Лилли Промет - Девушки с неба

Не опасаясь, что вещи и здания, украшенные гербами и коронами, могут дурно повлиять на грядущие поколения, Ленин издал декрет о защите памятников старины. Может быть, благодаря этому мы и сохранили умение понимать красоту и восхищаться ею.

На противоположной стороне улицы парнишка-приказчик вносил огромную бутыль с вином в дверь винного магазина. Но неожиданно силы отказали ему. Тяжеленная пузатая бутылища выскользнула из еще по-детски слабых рук и, упав, разбилась. Мальчишка замер потрясенно: по булыжнику улицы текла красная кровь ягод. В дверях магазина появился хозяин. Выскочил, как кукушка из часов. Хозяин закричал, замахнулся, чтобы ударить monello, и тут заметил меня. Я испуганно держала руку у рта.

— Пошел прочь! — крикнул виноторговец. — Levati dintorno!

Думаю, что поняла правильно. Я сейчас же пошла прочь. Словно эти слова относились ко мне. Оглянулась: парнишка в длинном льняном фартуке стоял в струящемся вине и дрожал.

Я пыталась выключить эту картину из зрительной памяти. Обычно мне тогда удается освободиться от какого-нибудь навязчивого видения, когда заставляю себя подумать о чем-то абстрактном. Стала вспоминать название тех сочных растений, которые я приняла за кактусы. Опунция! На опунциях живет насекомое кошениль, из которого добывается ценная красная краска кармин. Но красное красящее вещество ассоциировалось у меня с текущим вином, и я повторяла про себя лишь фразу: «На опунции живет насекомое».

Сквозь многократное повторение названия опунции вдруг прорезалась одна просьба Мяртэна: «Сиди так, Саския, ладони вместе между колен. Мне нравится, когда ты так сидишь».

Окна всех домов в Неаполе имели жалюзи. Снаружи не увидишь, что делается в доме. В Хейнике тоже не заглянешь. Люди шли мне навстречу, некоторые глядели на меня в упор. Но внутрь меня заглянуть не могли. Я повторяла: жалюзи, жалюзи. Затем кто-то окликнул меня: я на ходу обронила лимонную ветку. Как же это я сама не заметила, что она выпала?

Оглянулась. Неуклюже поблагодарила поднявшего ветку человека. Он что-то спросил скороговоркой, но я, естественно, не поняла. Заблудиться было невозможно. «Коммодоре» находилась вблизи вокзала. Мне показалось только, что возвращаюсь я очень, очень долго.

Когда Феврония увидела меня с веткой, она вздохнула.

— У нас тоже продаются лимоны, — пояснила она снисходительно, словно несведущему ребенку.

— Да. Но без листьев.

— Листья же не едят, — улыбнулась Феврония.

Продолжать разговор я была не в состоянии. В глазах у меня помутилось. Феврония расплывалась, становясь то черным, то красным пятном. И затем развалилась пополам.

— Что с вами? — услыхала я ее голос. — Куда вы идете?

И свой ответ услыхала:

— В Народный музей. Там самые совершенные находки из погибших городов.

— Господи! Что вы говорите? Из каких таких городов? — Голос Февронии с испугу сделался тоненьким, как нитка.

Я сказала ей:

— Геркуланума, Помпеи и других, которые под пеплом.

— Господи! Да куда же вы?

— К Мяртэну, — сказала я.

— Не можете же вы пройти сквозь стену!

Конечно, не могла.

Что-то огромное и теперь уже не черное и не красное, а лиловое накатывалось на меня. Затем я ощутила удар.

Очнулась. Спихнула с глаз мокрое полотенце. Сначала я не сообразила, что это такое.

Мейлер сидел у окна в кресле.

— Что это? — спросила я.

— Компресс.

Он смотрел на меня добрыми глазами навыкате.

— Я здесь вместо врача.

— Да? — удивилась я. — А что же со мной?

— Солнечный удар.

Я вдыхала чудный аромат. Запах казался мне знакомым. Отчаянно попыталась вспомнить, что это. Источник запаха был где-то рядом, но повернуть голову я оказалась не в состоянии — глаза резала острая боль. Все же, шаря рукой, я искала, откуда исходит этот запах, который становился все сильнее. И нашла.

Аромат источала ветка лимонного дерева. Я подняла ее к глазам, увидела два светло-желтых плода.

— Какие красивые, — сказала я и пожаловалась: — Голова болит…

— Вы набили себе шишку. Я потрогала голову.

— Действительно. А что против этого помогает?

— Не знаю, — ответил Мейлер. — Само пройдет. Это же у вас не первая шишка в жизни.

— Не помню.

— Уже хорошо, если не помните о шишках.

— Вы и врач тоже?

— Окончил два курса мединститута.

— И вы не знаете, что помогает против шишек?

— Учение о шишках главным образом рекомендует избегать их.

Попыталась засмеяться — боль пронизала голову. Пообещала больше не смеяться.

— Пожалуйста, будьте и вы тоже серьезны, — попросила Мейлера. Я посоветовала ему снять галстук.

— С вашего позволения, — сказал он. Сдернул галстук через голову и запихал в карман. Я чуть было снова не рассмеялась: бедный галстук!

— Насмехаетесь надо мной. Ай-ай, Саския! — сказал Мейлер добродушно.

— Да, — ответила я. — Мне бы хотелось встать.

— Ни в коем случае. Феврония пошла принести вам обед.

— Есть мне не хочется.

— Мне следует выйти? — спросил Мейлер.

— Ох нет, зачем?! — воскликнула я. — Побудьте еще.

— Вашей компаньонкой?

— Да. — Мне нечего было сказать.

Мейлер сердито задвигал бровями. Я спросила, не обиделся ли он.

— Вас тоже мучает проблема человеческого несовершенства?

Мейлер улыбнулся. Он крутил большими пальцами рук.

— Ни капельки, — признался он. — Я не отказался бы во имя совершенства ни от одной из своих личных слабостей.

Он посоветовал мне положить вновь мокрое полотенце на лоб.

— Вам лучше?

— Совсем хорошо.

— А вы любите театральную публику?

— Ее лучшую часть да.

— Так я и думал, — кивнул он. — И как же вы относитесь к остальной части?

— Я бы их наказала. Насильно заставила бы смотреть хорошие спектакли.

— А в жизни вы тоже играете?

— А как же. Иногда.

— И ваши коллеги замечают это?

— Наверняка. Но они не осуждают. Потому что и сами тоже так поступают. Этим грешат и неактеры.

— Послушайте, Саския, — сказал Мейлер, — иногда ваше лицо неожиданно начинает сиять. Усталость сменяется вдруг свежестью, юностью и обаянием. И глаза делаются большими и оживленными. Скажите, это можно вызвать искусственно? Это рефлекторное? Возникает от какого-то внутреннего импульса, от внешнего воздействия или безо всякого контроля?

— Как когда. Конечно, я должна этого хотеть.

— Но вы хотите вовсе не всегда?

— Не в силах хотеть.

— Понимаю, — сказал Мейлер.

Еще он интересовался особенностями актерской работы, и мы побеседовали на эту тему.

— Писателю легче. Мой читатель может закрыть книгу, не дочитав до середины, и сказать: «Бред!» Но я-то об этом не узнаю. Я свою публику не вижу. А если мою книгу не покупают, все же остается иллюзия, что люди не знают, насколько она хороша.