Лилли Промет - Девушки с неба

Зачем ей было это знать? Я ответила нехотя:

— В краеведческом музее.

Она удивилась:

— Это ведь не очень высокий пост?

— Да. Довольно скромный. А что?

— Нет, ничего. Знаете, — сказала Феврония сердечно, — иногда я верю, что вы хорошо ко мне относитесь. И мы вполне могли бы стать подругами. Но потом я опять не понимаю, что с вами происходит.

— Если бы я сама это знала.

— Я слыхала, что с людьми искусства трудно жить вместе, — сказала Феврония.

— Наверное.

Она хотела знать, почему так получается.

— Этого я не могу вам объяснить.

— Они слишком высокого мнения о себе. Но им было бы полезно иногда прислушиваться и к мнению народа.

— Вот видите, — сказала я ей. — Вы прекрасно на все отвечаете сами.

И Феврония обиделась. Я не стала объясняться. Время, отведенное на Помпеи, тоже чего-нибудь стоило, и не следовало бросать его на ветер.

Помпеи на девятнадцать столетий были похоронены под пеплом и лавой. Теперь же сюда являлись как на театральное представление. Подъезжали к воротам в роскошных лимузинах и машинах попроще. Всему миру требовалось знать о Помпеях. Мир хотел обязательно увидеть пса в смертной судороге, помпейские Торговый Дом и лавочки. Баню и театр.

Что касается театра, то при Нероне в Помпеях на десять лет запретили игры гладиаторов, поскольку во время одного представления вспыхнуло восстание. В те времена устраивали зрелища для того, чтобы отвлечь внимание народа от будничных трудностей жизни и вытеснить из мозгов недовольство. Видимо, дела Нерона были незавидными, если даже увеселительное заведение взбунтовалось.

Я думала, что pedotto тоже упомянет об этом. Но нет. Да и откуда ему, молодому человеку, знать историю своей страны, если в разные периоды истории ее трактовали по-разному в зависимости от интересов текущей политики.

Весь мир приезжает сюда, в Помпеи. Люди хотят своими собственными глазами увидеть обуглившуюся ковригу хлеба. Яичную скорлупу. Медицинские инструменты и швейные иглы.

И вдруг мною овладела безумная ревность. Я подумала снова о том же самом, о чем думала в Неаполе. Что достоинства эстонского народа известны только эстонцам. Ни его таланты, ни его трудолюбие не смогли привлечь к нему внимания, какое он заслужил, а вот раскопки из-под лавы или появление из-под растаявшего ледника могли бы вызвать к нему интерес и заставить разыскивать на географических картах. Но этого я не решилась пожелать своей родине. Может быть, это даже испугало бы ее, если бы вдруг возник столь большой интерес.

На пороге одной виллы изображение и надпись предупреждали о собаке: «Cave canem». На пороге другой гостей приветствовали: «Salve!»

Мейлер считал, что еще лучше было бы сообщить входящему: non omnibus sum domi — я не для всех дома.

Феврония возражала:

— Нет, нет! Человек должен быть гостеприимным.

Мейлер холодно ответил:

— До известного предела.

— И где этот предел? — спросила Феврония, призывая меня на помощь.

— Предела нет, — сказала я. — Но все-таки он должен быть.

— Я этого не понимаю. Потому что ко мне может прийти каждый, — не сдавалась Феврония.

Мейлер тоже не уступал.

— Неужели каждый? Или все же только те, кого бы вы хотели видеть? А если кто-нибудь вдруг захочет вторгнуться к вам насильно?

— Такому я, естественно, дверь не отворю.

— Вот видите, это разумно, — подытожил Мейлер.

Я сказала Константину:

— Какие бездомные здесь вечера. Ни одного освещенного окна.

— Дом, в котором я живу, стоит возле железнодорожного виадука. Но, кроме того, уже с раннего утра дворничихи «беседуют» друг с другом, перекрикиваясь через улицу. Вы понимаете, что это значит? — спросил Константин.

— Мы вас понимаем, — сказал ему Мейлер. — Мы утешаем вас тем, что жизнь в больших городах становится всеобщей бедой. Я читал, что в Америке каждую минуту убивают человека.

По-моему, нет ничего безнадежнее города, ни в одном окне которого не светится огонь. Где никто никого не ждет.

Помпеи были как в вакууме. Безжизненные улицы, рыночная площадь и храмы. Выжженная солнцем трава. И по заведенному порядку с заходом солнца запирались городские ворота.

Теперь в ворота вошли монахини в черных, до земли одеждах. У всех взоры одинаково безмятежны. Зачем они явились сюда?

Я ото всей души желала лишь одного: чтобы нас отвели за какой-нибудь дом, в тень. Горячий воздух дрожал перед глазами, и сердце молотом колотилось в груди. Удивлялась, что этого не слышат. Мяртэн тоже не слышал, хотя и поглядывал часто в мою сторону. Очевидно, его беспокоило мое самочувствие. Но то, что мысли его, хотя бы так, прикованы ко мне, не радовало меня. Потому что от изнурительного солнцепека возникла такая депрессия, какой не бывает даже при самой собачьей дождливой погоде.

Только монахиням это было нипочем.

Черные монахини шагали по улице под жестоко ярким солнцем. Пожелтевшие и высохшие. Лишенные жизненных соков, человеческих забот и чувства вины, которое тяготит мне подобных.

Достигли ли они душевного спокойствия ценой того, что отказались от живого мира, наполненного юдолями печали и бесконечно кратковременного? Но я уверена, что Катарине Бора потребовалось гораздо больше смелости и решимости, чтобы убежать из монастыря и отдаться Мартину Лютеру, чем этим вот монахиням для отказа от всего земного.

Одна монахиня прошла мимо нас. Очень близко. И вдруг что-то оживило ее взор. Но этот миг был словно дорога, которая неожиданно обрывается, непонятным образом исчезает.

Может быть, именно юдоли печали и скоротечность жизни вызывают выражение на наших лицах и делают взгляд осмысленным?

Помпейские вельможи велели для обозначения границ своих владений выкладывать большие камни на дорогу, которая вела к их виллам. Уличный шум не должен был проникать в их дома. Тихим журчанием фонтана отделяли они себя от остального мира. Все было именно так, как желают для себя жители современных больших городов.

Более всего меня поразила сияющая красная краска фресок. Беззаботно радостная. Не краска, а прямо-таки смех. Все остальное — фигуры и орнаменты — было более или менее похоже на виденное ранее.

Только глаза на портретах неизвестных помпейцев вызывали желание заглянуть в них поглубже. Потому что они были глазами живых. В них явственно ощущалось предчувствие неизбежности. Скрытая тревога. Или предвидение?

Я обратила на это внимание Мяртэна.

— Смотри, Мяртэн, какие у них глаза.

Он ответил, не бросив на них вторично ни взгляда:

— Глаза Массимо.

Я возразила:

— Не может быть. Они жили беззаботно. Катастрофа постигла их неожиданно.

Но все-таки прав был Мяртэн: в глазах помпейцев таилась взволнованность предчувствия.