Лилли Промет - Девушки с неба

— К Каскам.

Не было сомнений, женщина спросила просто так, чтобы скоротать за разговором путь.

— У меня тоже есть один знакомый Каск, — сказала она. — Его Яаном зовут.

Я покачала головой: такого, мол, не знаю. Хозяйка согласилась:

— Откуда же знать-то. Их по всей Эстонии полно. — И она рассмеялась: мы как раз проезжали мимо двух берез [16] Каск — по-эстонски «береза». .

Она принялась рассказывать про того Яана Каска. Что его жена заболела чахоткой. Яан отвез ее в санаторий. Но как только вернулся и распряг лошадь, посадил свинью на откорм. Чтобы зарезать на поминки. И не откладывая стал подыскивать себе новую молодуху. Пообещал, что вызовет оркестр Джона Пори из самой столицы. Играть на свадьбе.

— Померла жена-то? — поинтересовалась я, побуждая ее говорить. Пусть болтает! Тогда ей будет не до вопросов.

— Да, померла.

— И он взял себе новую?

— Яан-то? Да никто за него не пошел.

— Почему?

— Кому же захочется?

Женщина объяснила все подробно: в доме и следов уюта не осталось. В комнатах кучами яблоки и картофель. На столе и на стульях лежат тыквы. Ключи висят в задней комнате под присмотром Яана. Каждый кусок он учитывает, каждая вещь у него на счету и под замком. Зато особенно он гордится самодельными корытами для свиней. А еще он хвалится, будто строил себе самолет. Только собрать его ему не разрешили.

Эстонец, и дела его неисповедимы. Поэтому я сказала:

— А вдруг он правду говорил?

Ветер угонял тучи и пригонял обратно.

— Где вы работаете? — спросила женщина.

— Я-то?

— Да, ты.

— В кафе. Официанткой.

— В каком же?

— У Вернера.

— Ах, у Вернера? А другая?

Я подумала: лучше, если будет отвечать одна из нас. А то еще станем говорить вразнобой.

— Она парикмахерша.

Женщина обернулась, хотела получше рассмотреть другую девушку.

— Немцам локоны выкладываешь?

— Нет, она только завивает щипцами усы, — сказала я.

Дорога шла в гору. Кончалась в воздухе.

Когда телега взобралась на гребень холма, внизу опять было видно все то же самое: лес по обеим сторонам дороги.

Навстречу шел солдат.

Со штыком на поясе, с палкой в руке. Когда подошел совсем близко, я увидела погоны. Сжала в кармане рукоятку пистолета.

Женщина захихикала.

— Ишь, немец идет. Ходил в деревню. Котовать.

Солдат прошел мимо, помахивая очищенной от коры палкой. Ах вот, значит, как выглядит оккупант? Совсем молокосос!

Женщина рассказывала громко: в Тарту на еврейском кладбище немцы сжигали трупы. Весь свет провоняли.

— Сказывают, русские взяли Нарву и наступают дальше. Не знаешь, правда ли? — спросила она у меня.

Я пожала плечами.

— Вы к родственникам идете или на работу наниматься?

— Нам сказали, что на хуторе нужны рабочие руки.

Тучи ползли по небу просто так. Дождь прекратился. Но все равно было мокро и серо.

Женщина объявила: до деревни около километра. Впереди были видны три дома и мостик через канаву. Но еще до них ответвлялась от шоссе наезженная лошадьми тропа. Виднелись постройки. Кукарекали петухи. Я показала пальцем, словно узнала:

— Вот там и есть тот хутор.

Мы соскочили с телеги. Пошли по наезженной лошадьми тропе. Прокрались вдоль края хлебного поля. Держались поближе к кудрявому лесочку. За ним нашли сарай для сена. Словно по заказу: в стороне от хутора, в укромном месте. Я засмеялась: обрадовалась сараю.

Труута хромала. Она удивлялась, как ловко я задурила голову крестьянке. Сказала:

— Я бы и сама поверила.

Здесь луговина была уже скошена. Сарай набит сеном. Труута тут же повалилась на сено.

— Ты была готова стрелять в него? — спросила она.

— Конечно. Изрешетила бы. Или превратила бы в дуршлаг, если тебе это больше нравится.

Труута с трудом поднялась, чтобы повесить пальто сушиться. Сняла туфли.

— Что ты думала, когда увидала его?

— Прочитала «Отче наш».

Она сняла чулки. Посмотрела на вздувшиеся на пятках волдыри. Снова легла. Сказала:

— Я не усну. Я только так… — И заснула на полуслове. Лежала как мертвая. На белом лице чернели глазницы. Ноги вместе, руки сложены на груди.

До сарая доносилось мычание коров. Собака лаяла хрипло, была не в голосе. Солнце показалось лишь на миг. Затем дождь полил с новой силой.

Я накрыла ее голые ноги сеном.

От нудного шороха дождя тяжелели веки. Уговаривала себя: не засыпай!

Неужели радиопередатчик действительно поврежден? Как же быть в таком случае? До сих пор нам везло. Когда мы лезли по лесенке в самолет, ночь была пугающе ясной. Светила луна. Но постепенно становилось все облачнее. После приземления пошел дождь. И смыл наши следы.

У женщины в телеге были мешки с пшеницей. Разве оккупанты не отобрали все зерно? Может, здесь условия жизни были не такими, как нам объясняли?

С каким ужасом следила я за тем немцем, который давеча попался нам навстречу.

Он прошел мимо нас. Не подозревая, что я держала палец на курке. Три года назад я бы не поверила, что могу убивать. Я еще никого не убила. Пока никого. До сих пор я только спасала людей.

Когда в самолете над люком загорелась сигнальная красная лампочка и провожавший нас летчик подал знак взмахом руки, я сказала себе: «Теперь, Ингель, бери свои крылышки и лети на землю!» Нас обещали выбросить точно в предусмотренном месте. Черта с два! Выбросили далеко в стороне от намеченной точки. Самолет шел на бреющем. В летней ночи видна была земля. Моя родина. За годы разлуки я ни разу не почувствовала себя оторванной от нее.

В момент прыжка страха я не испытывала. И все же подумала: прощайте! Но парашют раскрылся. Плохо, очень плохо, что он остался на дереве. Если бы нам удалось снять парашюты и закопать, не пришлось бы бояться погони. Труута была недовольна: почему я не узнала лес. Да как же это возможно, ведь лес всюду одинаков!

Подумала о легендах, данных нам Центром. Их было две. В случае непредусмотренной ситуации я могла, если сочту необходимым, изменять легенды по собственному усмотрению. Но я понимала, что на деле у меня есть лишь одна возможность уцелеть: не провалиться.

Оставаться у отца нельзя. Там нас легко будет найти: мы приземлились недалеко от хутора. Следовало устроиться подальше отсюда, у сестры.

Растрогалась, подумав о папе.

Маленькой девочкой я вечером спряталась во ржи. Поджидала папиного возвращения домой. Он работал в усадьбе Хобувере. Рожь была выше моего роста. Не окликни я папу, он так и проехал бы в телеге мимо. Увидев меня, он радостно засмеялся. Поднял и посадил рядом с собой. Вместе мы въехали в ворота родного двора. Но когда однажды папа задержался в корчме «Черный журавль», пришлось ждать его во ржи до полуночи.

— Ох ты, мой маленький дружочек! — сказал тогда папа. Взял на руки. Спросил: — Верно же, ведь ты мой ангел?