Лилли Промет - Девушки с неба

Заглянув в кладовку, я в первую минуту онемела. Потом спросила: разве оккупанты не отбирают все подчистую? Папа объяснил: налогов прорва, попробуй-ка запомни все сроки! Когда сдавать зерно, когда мясо, яйца или масло. Когда сено, солому и льняное семя. Когда дрова из хуторских лесов. Кроме того, обязали рубить и вывозить лес. Что уродит папин клочок земли — покажет осень.

Я спросила: велик ли налог на масло? Папа ответил: вообще-то учитывали добротность полей и выпасов в отдельных местах. Но в среднем приходится сдавать по пятьдесят четыре килограмма масла с каждой коровы.

Папа смеялся: эстонский мужик — словно пыльный мешок, потрясешь — посыплется! И для себя тоже. Для пропитания и для обмена на одежду, соль, мыльный камень.

Лиллвереский мельник даже выменял за свою муку два рояля. Теперь мельничиха могла бренчать «собачью польку» на каком рояле больше нравилось..

После такого разговора я не стала предлагать папе свои подозрительно новенькие марки. Их у меня была целая пачка. В пальто. Под подкладкой.

Грозовые тучи собирались за домом над лесом. Уже падал дождь. Капал слезинками на окно. Папа загнал корову в хлев. Спросил, не разучилась ли я доить. Не разучилась. Доила, сжав зубы, не обращая внимания на боль в руке. Парное молоко всегда словно бы чуть-чуть опьяняло меня. Попили молока. Губы были в пене.

Папа велел отнести сумки в сарай. Смотрел, чтобы мы не оставили своих вещей в комнате. Иначе ему пришлось бы объясняться с Маннеке.

В сарае среди всякой рухляди стояла и мамина прялка. Когда я была маленькой, папа говорил, что в стародавние времена прялки катали колбасу, а свинья шла на работу с саблей на поясе.

Над дверью, на верхнем косяке, была прибита подкова — на счастье. Но коромысла валялись в углу. Мама вроде бы на них не жаловалась, зато Маннеке обзывала коромысло хомутом для женщины. До тех пор вопила, пока вместо колодца с «журавлем» не соорудили колодец с насосом. Поближе к дому.

С папой договорились так: как только рассветет, он запряжет лошадь, и мы должны быть готовы.

Забрались на сеновал. Ласточка возилась в гнезде. Оно было под стрехой. Гроза громыхала вдалеке. Но грохот прокатывался по всему небу. Не спалось. При мысли о поездке к сестре щемило сердце. Ведь у нее дети малые. Если засыплюсь, расстреляют всю семью.

Трууте тоже не спалось. Она удивлялась, что мой отец похвалил немца. Я рассердилась.

— С чего ты взяла?

— Он сам сказал.

И она напомнила, что сказал папа, когда я объяснила, как мы убежали из концлагеря.

А что же еще должен был сказать папа, если тот немец снабжал нас едой и помог бежать!

Я не слыхала, как Маннеке вечером вернулась домой. От сверкания молний просыпалась несколько раз. Небо трещало по швам. Всю ночь лило не переставая. Ветер бился в стены. Рвался в дверь. Дергал ее, и дверь скрипела. Но утро разбудило глубокой, непривычной лесной тишиной. Стали слышны звуки жизни: мычание коров, хрюканье и журчание. Диамара ржала, ждала овес.

Под стропилами шелестела ласточка. Во дворе папа кашлянул, подавая знак: кобыла запряжена в телегу.

У выспавшейся Трууты было совсем другое лицо. Она помогла мне одеться. Просовывая руку в рукав, я едва не вскрикнула от боли.

Папа принес под полой хлеба и молока. Потом отодрал от задней стены сарая, обращенной к лесу, две доски, чтобы мы могли незаметно выбраться прямо в кустарник. Пообещал подобрать нас на дороге. Куда не проникал взгляд Маннеке.

В такую рань невозможно было определить по тучам: будет лить целый день или устроит перерыв? Бредя среди мокрых купырей, мы вскоре выбрались на шоссе. Папа уже ждал. Празднично одетый. На шее белое шелковое кашне. На голове шляпа.

Обочина еще в белой от дождя пене. В глубоких колеях полно воды. Все говорило о том, как яростно лило ночью. Папа почмокивал, погоняя Диамару. Телега катилась через лужи. Грязь чавкала под колесами. Брызги летели в лицо Трууте и на широкополую папину шляпу.

Утро укротило ветер. Выглянуло солнце. Подсушило промокшую округу. Воздух гудел от букашек. Из канав, заросших ольшаником, высовывали головы лютики. Маленькие, желтенькие. Мы сняли пальто, ехали в блузах: жара донимала, боялись — совсем разморит.

Лес остался позади.

Сидя в телеге рядом с отцом, я глядела на знакомые хутора, поля и загоны. Казалось, будто никогда и не покидала родных мест. Однако же все, что раньше было таким будничным, теперь представлялось особенным, неповторимым.

Вот только изба Юхана — моего крестного отца — исчезла с лица земли.

— Что с ней случилось?

— Сожгли, — ответил папа.

Юхана и его жену убили. Тех новоземельцев, которые летом 1941 года попались озверевшим «лесным братьям» под горячую руку, расстреливали без долгих рассуждений. Будь то прямо в их собственном доме, во дворе или на ближайшей опушке.

Папа сказал: время смены власти всегда самое страшное. Тогда у самоуправства развязаны руки, и в слепой злобе сводят счеты.

«О боже, мой край родной!» — подумала я с горечью.

Попросила остановить лошадь. Нарвала васильков во ржи.

Рожь поднималась до плеч. Кое-где она полегла. Папа сказал, что недавно над южной частью Тартуского уезда прошли грозы с градом. Зерно полегшей ржи уже больше не созреет. Но в наших местах хлеба пострадали меньше. Бобы и картофель тоже.

Через красную щавельную поляну вели тропинки. Одну из них протоптала в свое время старая хозяйка хутора Кубе, когда ходила подсматривать за батраком. Подозревала, что он в рабочее время лодырничает.

Однажды шла она через поляну подсматривать, а ей навстречу — бык. Мчался, как ураган. Он выдрал кольцо из носа. Спрятаться от него было некуда. Впереди лишь тоненькая гладкая березка. И старуха белкой взметнулась на дерево. Бык пронесся мимо, но слезть с дерева старуха не могла. Даже с помощью лестницы не смогла. И тогда начальник поселковой пожарной команды на собственных руках спустил ее на землю.

Вся волость хотела знать, как старой хозяйке Кубе удалось взобраться по такому тоненькому и гладкому стволу на самый верх березки. Но выяснить это им так и не удалось. В конце концов решили, что бог помог.

Папа сказал, что старую хозяйку Кубе похоронили прошлой зимой. Она начисто вымыла с песком полы, испекла хлеб и померла со спицами в руках. Как и подобает эстонской крестьянке.

Цвели клеверные поля. На шеях коров побренькивали колокольчики. Краски лугов словно детское настроение. На шоссе подпрыгивали трясогузки. Небо безупречно чистое. Цветущие дрёма и донник как будто выбелили все вокруг.

В конце дороги, сворачивавшей между картофельными полями, виднелось светлое здание. Моя начальная школа. Окна ловят свет со всех сторон. Живая изгородь подстрижена ровнёхонько под линейку. Трава скошена. Возле крыльца цветущие кусты.