Леонид Радищев - Крепкая подпись

В крошечной комнатке под лестницей хитро разместились железная кровать, стол, стул, шкафчик и даже осталось место для двух-трех шагов. Медленно, точно смакуя каждое движение, оторг сел за стол, вынул из кармана коробку, достал папиросу и проделал с ней весь ритуал, столь приятный сердцу курильщика: покрутил в пальцах табачное содержимое, постучал, примял мундштук.

Затем в руке у него появился коробок спичек. Прежде чем вспыхнуть, спичка долго тлела таинственным синим огнем. В комнатенке резко запахло серой, точно здесь взорвали детскую шутиху.

Но и это доставило оторгу несомненное удовольствие. Папиросы и спички были из Питера; к тому же в демских местах эти предметы являлись большой редкостью. Тут курили только самосад, а огонь добывали древним способом — при помощи кресала.

Так сидел он некоторое время, бездумно покуривая, пуская дым колечками, потом взял со стола распечатанный конверт. Это было письмо от Лубы, переданное ему ребятами. Он успел лишь наспех пробежать его в суматохе дня.

Письмо состояло из красочного описания «великой бузы» и требований «держать эту публику покрепче». Чтобы не шлялась по окрестностям и в город. И ни в какие дела не ввязывалась. Пусть сдадут свой арсенал.

В конце письма была угроза: «Головы будем откручивать!» Тут же, в конверте, находился лист бумаги, испещренный фантастическими каракулями. Больше всего они походили на неразгаданную письменность какого-то исчезнувшего народа. И если бы оторг, как бывший аптекарский ученик, не имел опыта по части расшифровки докторских почерков, ему, вероятно, не удалось бы прочесть этот документ, составленный Макаронычем.

Тут содержались подробные сведения о «дачниках»: рост, вес, объем легких, состояние мышечной и нервной системы, степень истощения. И всем двадцати был прописан покой, длительный сон, постоянное пребывание на свежем воздухе и отсутствие каких бы то ни было волнений.

Оторг несколько раз перечитал список «дачников» — сверху вниз, снизу вверх. Пожалуй, с каждым из них он съел пуд соли за эти годы, благо ее было в Питере больше, чем хлеба. Все они разные — по наружности, по сложению, по характеру, по грамотности, по жизненному опыту, — по всему разные. Но есть в них и удивительная общность, какая встречается у членов одной семьи: они не знают, что значит жить для себя.

А в окно уже заглядывал рассвет, и фитиль в лампе стал потрескивать и подмигивать. Оторг взвесил ее в руке — на сколько еще хватит керосина. Надо, конечно, перехватить несколько часов до подъема, но есть еще одно дельце, которое он отложил напоследок, как лакомка откладывает лучший кусочек.

Придвинув стул с лампою поближе к кровати, он разделся, лег и снял газету с пачки, лежавшей на столе.

Питерская «Смена». Милый глазам и сердцу заголовок, знакомая серо-желтая бумага с глубоко оттиснутым подслеповатым шрифтом.

Ребята привезли все пропущенные им номера, и, чтобы растянуть удовольствие, он решил прочитывать только по одной газете на сон грядущий.

В девять часов утра по всем дачным комнатам, по всем коридорчикам и закоулкам разносились грузные, рокочущие звуки: это Петрович стучал железякой по медному тазу, висевшему в передней.

Подъем!

Однако подъем вовсе не означал, что надо тут же вскакивать с постелей. Наоборот, после доброго сна предписывалось потянуться, поваляться, понежиться, думая только о приятном: вот начинается хороший день; травка зеленеет, солнышко блестит; уютно посапывает самовар, ожидая к завтраку…

Такие наставления были даны оторгом в первой гигиенической беседе с «дачниками». Он сурово отметил тех, кто вскакивает, как будто приложили горячую припарку, и в заключение беседы пообещал: «Ничего, ничего, я обучу вас нежиться!»

Зато успех меню превзошел, как говорится, все ожидания. У дверей в столовую, где оно висело, становилось тесновато еще задолго до завтрака. Меню пылко обсуждали, высказывались различные догадки, предположения, возникали даже споры.

Напряжение спадало лишь за столом, когда Ульяна Петровна раскладывала по тарелкам загадочное блюдо. И никто не бывал разочарован, если «крутоны-орлеан» оказывались ячневыми битками, а «жиго по-министерски» — кусочками вяленого мяса, — все только тянулись за прибавкой.

Позавтракав, «дачники» шли в сад.

Сад был дикий, запущенный. Он спускался широкими ступенями к дороге. За нею тянулись нехоженые поля, а еще дальше — сказочно красивая белоствольная роща.

Но «дачников» не манили к себе эти зеленые просторы. Никуда не хотелось идти, не хотелось двигаться. Только одно всепоглощающее желание, или, как выразился один из «дачников», одна мечта владела ими с утра: мечта о горизонтальном положении.

Лечь на прогретую солнцем траву, закрыть глаза и все-таки видеть сквозь зажмуренные веки трепетание солнечных бликов, а потом, незаметно для себя, уплывать в легкий сон.

Это желание возникало независимо от их воли. Это был счет, который предъявлял организм за все: за долгое, непомерное напряжение, за ночи без сна, за недоедание, за перерасход жизненных сил.

Для Черняка не было отраднее зрелища, чем эти неподвижные фигуры, вкушающие сон на лоне природы. Он как бы воочию наблюдал сокровенные процессы, происходившие в них сейчас. Он точно видел каким-то особым зрением, как завязывается в них жирок, как по всем жилочкам и тканям расходятся благодетельные, животворные соки.

К полудню «дачники» начинали шевелиться, хотя никто их не беспокоил. Пробуждал требовательный, настойчивый аппетит. Слишком долго не давали ему потачки, укрощали его, заставляли приспосабливаться к обстоятельствам, а теперь, выпущенный на свободу, он самовластно заявлял о себе.

«Дачники» стягивались к дому, а до обеда оставался еще час, а то и больше. Не хотелось ни шутить, ни разговаривать, у всех было такое ощущение, как будто они и не завтракали. И они бродили по аллейкам, между газонов и клумб, ухоженных Петровичем, рассматривали себя в радужных садовых шарах, стараясь как-нибудь скоротать время.

Каждый завтрак, каждый обед и ужин казались пиршеством. Хлеб вызывал неутолимо алчное желание. Его ели после сладкого, уносили с собой в сад и в спальню. И едва пиршество заканчивалось, снова охватывала всех мечта о горизонтальном положении.

Только Дубоноса видели в эти сонно-ленивые минуты словно бы хмурым, озабоченным. Он будто вслушивался в какие-то свои глубоко потаенные мысли, потом решительно направлялся к Ульяне Петровне на кухню. Начиналась «чистка котла».

Глядя, как он орудует ножом и ложкой, отдирая остатки присохшей каши и отправляя их в рот, она всплескивала руками: