Иосиф Келлер - Суровые дни

Но что это? От станции, навстречу казачьей сотне, осадив ее на всем бешеном скаку, хлестанул ружейный залп. Деловито застучали длинные пулеметные очереди. На снегу зачернели неподвижные тела казаков. Заметались одинокие лошади. А кто-то во втором батальоне — умница! — догадался повернуть часть бойцов и встретил отступающую сотню метким огнем. Теперь казаки метались в смертельной западне, тщетно пытаясь вырваться.

Лохвицкий жил дружно со своим комиссаром. Но был у Лохвицкого порок, против которого яростно, но пока безуспешно боролся старый большевик Слаутин. Командир полка носил нательный золотой крестик. Но это полбеды. Пусть бы носил. Кроме Слаутина, ночевавшего с Лохвицким и ходившего с ним в баню, никто в полку этого не знал. Но, что хуже всего, комполка при всех случаях — радостных и печальных — осенял себя крестом!

Вот и сейчас: спрятав в кобуру наган, Лохвицкий снял мерлушковую офицерскую папаху и перекрестился.

— Благодарю тебя, господи!

Но благодарить надо было командира интернационального батальона, состоявшего из венгров, чехов, сербов и китайцев и также с тяжелыми боями отходившего к Перми. Командовал им Ференц Габор.

Лохвицкий обнял смуглого маленького Габора и, прослезившись (сказывались годы), ткнул в его небритые щеки свои пышные усы, покрытые сосульками.

Оказав помощь камышловцам, Габор, конечно, мог продолжать прерванный путь. Но, сразу поняв сложность обстановки, в которой очутились камышловцы, и посоветовавшись со своими помощниками — чехом Вошгликом и китайцем Лу Фаном, решил остаться и защищать Азиатскую, о чем и доложил Лохвицкому как своему новому командиру.

Четыре дня не могли колчаковцы взять станцию.

Четыре дня барон Редигер, кусая тонкие губы, читал на телеграфных лентах нецензурную брань Пепеляева.

Сибирский корпус no плану, утвержденному Колчаком, должен быть в Чусовском, крупном железнодорожном узле горнозаводского района, 9 декабря. Но на письменном столе в кабинете адмирала уже оторван листок календаря с цифрой «14», а Азиатская все еще в руках красных. Удачно начатое наступление, похожее на триумфальное шествие, срывалось.

— Виноваты вы! Четыре дня возиться с оборванцами?! Не жалейте геморроидальной задницы и сами пойдите в атаку! Это последний разговор, — выстукивал аппарат, повторяя слова Пепеляева.

Молокосос, получивший фуксом генеральские погоны, выскочка — так разговаривает со свитским генералом, носившим до революции флигель-адъютантские аксельбанты! И Редигер решил не позднее завтрашнего утра любой ценой, но овладеть проклятой станцией.

Комиссар Слаутин впервые крупно поспорил с командиром полка. Слаутин считал: полк выполнил задание. На четыре дня белые застряли возле ничем не приметной станции на рубеже, отделяющем Европу от Азии. Теперь можно отойти.

А Лохвицкий настаивал на защите Азиатской, хотя не хуже комиссара понимал: полк продержится самое большее еще сутки. Но, представляя, как бездарь Коко Редигер напишет хвастливое победное донесение, Лохвицкий готов был лучше умереть, чем отступить. Слаутин угадывал это.

— В вас, Федор Иванович, старый офицерский гонор. Помереть нетрудно, Труднее победить. А мы на это поставлены. Набил полк белым морду? Набил! И еще раз набьет! Не здесь — в другом месте.

Но Лохвицкий упрямо не соглашался. Чтобы доказать Слаутину свою правоту, попросил Ференца Габора высказаться по сути их спора. Зная храбрость Габора, Лохвицкий не сомневался: венгр, конечно, станет на его сторону. Габор внимательно выслушал того и другого, немного подумал и неожиданно для Лохвицкого поддержал Слаутина. Отступление было решено.

Лохвицкий крайне огорчился. Но старая привычка к дисциплине взяла верх. Он готовился отойти так, чтобы белые не сразу заметили. Для этого надо оставить небольшой заслон, которому надлежало выполнить ту же задачу, какую выполнял полк, обеспечивая отход дивизии.

Но кому из командиров доверить такое дело?

Разрешить сложный вопрос снова помог Ференц Габор. Он попросил оставить его батальон. Лохвицкий никак не ожидал такой просьбы. Присматриваясь к людям разных национальностей, с трудом понимавшим друг друга, Лохвицкий удивлялся: что заставляет их сражаться здесь, вдали от своей родины, своего народа? О чем думает каждый из них, лежа на холодном снегу? Какая сила объединяет в едином порыве сербов, китайцев, чехов и мадьяр, встающих во весь рост под пулеметным огнем, чтобы броситься на колчаковцев, казалось, никакого касательства к ним не имеющих? Что проходит перед их тускнеющим взором в последние минуты жизни, когда они умирают рядом с русским рабочим?

Лохвицкий смотрел на Ференца Габора. Молодое улыбающееся лицо. Черные красивые глаза, с какой-то особенной жадностью старающиеся вобрать в себя все прекрасное в окружающем мире. И никакого позерства, ухарства не ощущалось в словах Габора, доказывавшего, что прикрыть отход камышловцев надо поручить интернациональному батальону. Габор говорил спокойно и убежденно. Так говорят люди, твердо уверенные в своей правоте.

Поздно вечером, уже далеко отойдя от станции, Лохвицкий услыхал поднявшуюся в той стороне стрельбу. Это барон Редигер бросил в решающую атаку все силы, не подозревая, что разрушенные станционные здания защищает только горстка людей.

Лохвицкий, шагавший рядом с мрачно нахохлившимся Слаутиным, снял папаху и хотел перекреститься. Но… не сделал этого. И не потому, что его остановил суровый, осуждающий взгляд комиссара. Нет. Лохвицкий вдруг понял: Ференц Габор и его товарищи, принимающие сейчас последний неравный бой, знают то, что не дано пока еще знать ему, хотя за его плечами долгая честно прожитая жизнь.

И Лохвицкий решительно нахлобучил папаху.

Дела на фронте складывались для Третьей армии с каждым часом тяжелей и тяжелей.

Помимо того, что командный состав белых опытней, полки укомплектованы кадровиками, а отдельные части целиком — офицерами, решающее значение в успехах Гайды имело большее число артиллерии и, главное, боеприпасов, которыми щедро снабжали колчаковцев заморские покровители.

В губкоме заседание шло всю ночь. Обсуждались вопросы, связанные с создавшимся положением на фронте и непосредственной угрозой городу.

Под утро, по прямому проводу, запросил сводку Яков Михайлович Свердлов. Многие из присутствующих на заседании помнили товарища Андрея еще по пятому году. Как ни тяжела была тогда обстановка, какие ухищрения ни придумывали охранники и жандармы, чтобы задушить большевиков, товарищ Андрей не унывал.

Так и теперь. Переданная сводка ничего хорошего не сулила. Положение по-прежнему оставалось крайне тяжелым. Но Свердлов посоветовал не нервничать, не допускать паники, сделать все возможное, чтобы отстоять город. В то же время, не теряя головы, необходимо готовиться к худшему. Надо уже сейчас выделить опытных и надежных товарищей для организации подпольной работы и типографии. И в конце Яков Михайлович передал распоряжение товарища Ленина подготовить основное оборудование казенного завода к эвакуации.