Борис Рощин - Открытая дверь

— Девчонки, девчонки! Все сюда! Читайте Зоины стихи!

Из конторки высыпали лаборантки, бухгалтеры, практикантки и окружили фотокорреспондента. Васька тоже подошел к толпе и через плечо очкарика заглянул в газету. «Творчество наших авторов» было написано крупными буквами во всю ширь газетного листа. Под заголовком этим увидел Дурмашина Зойкину фотографию и стихи, рядом еще несколько мелких фотографий, среди которых узнал он и очкарика. Васька, пораженный увиденным, безмолвно отошел от галдящих, ахающих баб и, перемахнув через забор базы, отправился прямиком к базару. На базаре Дурмашина подошел к газетному киоску и, порывшись в карманах, отыскал две копейки. Купил на них районную газету и, зайдя за угол базарного туалета, присел на бревно, развернул газету, углубился в чтение. Стихи Васька читал едва ли не впервые в жизни. Правда, в детстве, в детдоме, когда еще учился в школе, может, и читал, да забыл. Зоины стихи Ваське нравились, хотя и затревожили его маленько насчет конкретных имен.

«Это с каким Андрюшкой она в лес ходила? — подумал Дурмашина не без ревности. — Очкарика, кажись, Андреем зовут. Неужто про очкарика пишет?»

Вздохнув, Васька принялся читать рассказ очкарика, что напечатан был рядом со стихами Зои. Назывался рассказ «Гвоздь забить» и был тягуче-скучный до тошноты, как плохо сбитая политура. Васька, морщась, с трудом дочитал до конца. Суть рассказа сводилась к тому, что в одном солидном учреждении никто не хотел забить гвоздь, торчащий из пола, хотя спотыкались о него каждодневно. Судили, рядили: где взять молоток и кому поручить забить гвоздь? Наконец, гвоздь забила уборщица тетя Надя и все успокоились.

— Тьфу, — плюнул Дурмашина, дочитав рассказ до конца, и вслух подумал: — Гвоздь забить и дурак может. А вот ежели вагон стекловаты разгрузить надо? Кто выгружать будет? Тетя Надя? Ха! Может, я? На-кось выкуси! Я по штату плотник, а не нравлюсь, хоть сейчас расчет могу взять. Сам выгружай! Это тебе не гвоздь забить.

Представив, как толстый потный очкарик таскает на горбу тюки стекловаты, а за шиворот ему сыплется острая стеклянная пыль, Васька ухмыльнулся злорадно и невольно поежился — все тело чесоточно зазудело от одного только воспоминания о стекловате.

Разобрав таким образом лишенное жизненной правды произведение очкарика и начисто отвергнув художественную его ценность, Дурмашина почувствовал прилив собственных творческих сил. Достал из-за пазухи заветный блокнот, карандаш, вывел заголовок: «В больнице». Помыслил немного, добавил в скобках: «на приеме мужика у психдоктора». Васька любил рассказы короткие, емкие и строил их, как правило, на голых диалогах. Через несколько минут черновой вариант рассказа у Дурмашины был готов.

«Доктор спрашивает мужика: пьешь? Мужик отвечает: не! Доктор спрашивает: почему не пьешь? Мужик отвечает: не на што».

Поразмыслив, Дурмашина решил, что концовка его рассказа не несет воспитательной нагрузки. Выходит, что его мужик не пьет только потому, что не на что. Такой рассказ в газете и не напечатают никогда.

Окончательный вариант Васькиного рассказа «В больнице» выглядел так:

— Пьете?

— Нет.

— Почему?

— Бросил. Лечение помогло. Завязал окончательно и навсегда».

Но тут Дурмашину опять начало одолевать сомнение. Соль рассказа пропала, все стало пресным и скучным, как у очкарика. На хрена, спрашивается, приперся мужик к психдоктору в больницу, ежели пить бросил? Может, лучше оставить все как было, пускай хоть и не печатают в газете? Перетопчемся как-нибудь.

Так и не разрешив возникшего морально-этического конфликта в своем творчестве, Васька вспомнил про Заготконтору. На базе его, наверное, уже хватились. Думают, поди, что запил он.

На базе Дурмашину и впрямь давно хватились. Автопогрузчик бездействовал, и возле эстакады случился затор. Неразгруженные машины перекрыли к бункерам путь навалу, машины с контейнерами все прибывали, электрокары выдыхались. Антоныч схватился за голову, он уже не сомневался, что Дурмашина или спит где-нибудь пьяный, или попал в вытрезвитель. И бригадир грузчиков Федор, и Степан, и сам Антоныч пытались завести автопогрузчик, чтобы хоть кое-как растолкать затор, но автопогрузчик не заводился, Дурмашина установил на нем «секрет».

Увидев, наконец, Дурмашину трезвым, Антоныч даже не отругал его, а только крикнул:

— Васька, скорее навалу освобождай путь! Навалу скорее!

На следующий день в письменном приказе директора Заготконторы за опоздание на работу Василию Яковлевичу Кузьмину был объявлен выговор. Листок с приказом, под которым Дурмашина расписался с каким-то внутренним трепетом, Римма Белая приколола кнопками на фанерный щит возле своего «предбанника». Васька несколько раз заходил в контору будто по делам каким и перечитывал приказ. Никогда в жизни не получал он выговора, да еще отпечатанного на бумаге и с подписью самого директора. С работы его выгоняли не раз, в вытрезвитель отправляли, по пятнадцать суток давали, и бил его Лука Петрович по-страшному не единожды, но выговор… Васька читал и перечитывал приказ, словно не веря собственным глазам. Дурмашина заглянул в «предбанник» к Римме, попросил ее:

— Слыш-а, Риммуля, у тебя ешшо такой приказик имеется? Ну второй эн… эзипляр. Будь вкусной, Риммуля, повесь его у нас на базе. Повесь, очень тебя прошу. Сама знаешь: за мной не заржавеет. С аванса полкило «Белочки» тебе отгружу.

Римма Белая, которую «волки» давно уже не баловали «Белочкой», на просьбу Дурмашины презрительно фыркнула, однако ж нужную бумагу нашла и швырнула ее Ваське.

— Не, Риммуля, — возразил Дурмашина, — ты приказик сама на базе повесь. Чтобы все путем было, как по закону положено.

В этот день, встречая на базе знакомых шоферов и заготовителей, Васька Дурмашина как бы между прочим говорил:

— Слыхал? Выговор я схлопотал от директора. Сбегал, понимаешь, на базар кружку пива выпить, а на базе завал. Машин наперло невпроворот, еле растолкал. Ну директор и накатил на меня выговор с приказом. Вон, в конторке на дверях висит. Строг у нас директор новый, ой строг!

Антоныч получил письмо. Он так давно ни от кого не получал писем, что, достав конверт из самодельного почтового ящика, прибитого возле калитки, разволновался. Но на обратный адрес смотреть не спешил, хотелось продлить волнующую неизвестность. Антоныч сунул письмо в карман, прошел калитку, возле крыльца скинул рубаху и принялся плескаться под рукомойником тут же на улице. Растерев грудь и плечи жестким льняным полотенцем, он сбросил в сенях сапоги и босиком протопал в горницу. Тепло было в доме, тихо и пахло щами — совсем как при матери. Старуха Поликарповна — соседка его и подруга матери — поддерживает в доме порядок. Эвон какая кругом чистота. Пол до белизны голиком выскоблен, свежими стираными половиками застлан. Занавески на окнах белизной светят, и в красном углу на образах — праздничное полотенце. Молодец, Поликарповна! Что бы он без нее делал!