Борис Рощин - Открытая дверь

— Пятьдесят рублей даю, — Дурмашина достал из кармана деньги и, отсчитав несколько бумажек, хлопнул ими по столу.

Конюх Женя завороженно уставился на кредитки, но нашел в себе силы отказаться:

— Не, Васек, не могу продать, зятева собака.

— Шестьдесят!

— Не могу, не уговаривай.

— Семьдесят!

— Василий, ты никак всерьез? — с удивлением спросила Зоя. — Зачем тебе собака?

— Не дури, Васька, — поддержала Зою бухгалтерша Манечка. — Убери, спрячь деньги!

Антоныч наблюдал Васькину торговлю с конюхом Женей молча, он хорошо знал Дурмашину и понимал: если Васька закусил удила, его не остановишь.

— Отдаю все! — Дурмашина вывернул карманы. — Сто восемь рублей. Во, еще двадцать копеек. Все! Бери!

Конюх Женя ошалело таращился на груду мятых бумажек, лежащих перед ним на столе, и мычал что-то невразумительное.

Васька сгреб деньги, сунул их конюху за борт пиджака, пахнущего навозом, приказал:

— Домой — бегом бегём! Зятю скажешь: «француза» волки съели, — и подтолкнул конюха к двери.

Прижимая руки к груди, конюх, оглушенный, двинулся к выходу, никого не замечая на своем пути.

— Стой! — крикнул Дурмашина.

Конюх Женя вздрогнул всем телом, остановился как бы в предчувствии недоброго…

— Вспомнил я, — проговорил Васька слегка виновато, — верно, должон тебе рублек, Женя. Пообожди, будь друг, до аванса. Нынче, сам видишь, без копья остался.

— Ну че там, — промычал конюх Женя и мешком вывалился в дверь и неожиданно громко хлопнул ею, как бы ставя точку над очередной легендой, которую только что породил Дурмашина.

В жизни Антоныча случались минуты, когда все вокруг него как бы останавливалось, блекло, сердце сжимала непонятная тоска, а тело охватывала слабость. Ничто не интересовало его в такие минуты, ничто не волновало. В былые времена минуты эти становились для него предвестниками грозного недуга, и Антоныч страшился их. Теперь же, избавившись от недуга, Антоныч знал: такое скоро пройдет. Пообождать надобно, потерпеть и, главное, не распускаться. Ведь даже самая сильная боль не может быть бесконечной. Солнце скроется, а завтра вновь взойдет, уймется надоедливый дождь, разгонит ветер тучи на небе, зазеленеет трава, и боль-тоска его исчезнет, отпустит и тело, и душу.

Никогда прежде грусть-тоска не посещала Антоныча в сезон, не подпускала ее к нему работа. А нынче вот в самый разгар сезона напала вдруг, закручинила. Прежде, будучи грузчиком, изгонял он из себя эту напасть работой до полной невмоготы, до одури, как изгоняют в парной бане простуду крепкие сердцем люди. А теперь за столом с бумагами как избавиться от нее? На вагон к Федору не пойдешь, засмеют конторские, рехнулся, скажут, мужик.

Антоныч сидел за столом, выписывал наряды, подсчитывал контейнеры, тонны, вагоны, и цифры на бумаге туманились, расползались. Глянул рассеянно в окно конторки — по вздыбленным стрелам транспортеров бесшумно ползла картошка, исчезала в вагонных окнах. Гул машин во дворе, голоса людей звучали чуть слышно, словно издалека.

Дверь конторки вдруг распахнулась, и на пороге вырос Дурмашина — жаркий, потный, в расстегнутой рубахе навыпуск.

— Антоныч, всю эстакаду контейнерами забили! — деловито-нетерпеливо рявкнул он. — Еще прут! Давай вагоны!

Заведующий посмотрел на Ваську тускло, вяло, словно не узнавая его и не слыша.

— Слышь, Антоныч, вагоны давай! — повторил Дурмашина уже не так решительно.

— Васька, — взгляд заведующего слегка ожил, — как твой Француз? Где он?

— Француз? — Дурмашина ухмыльнулся. — Вон на погрузчике сидит, паразит. Не жрет ничего, только воду лакает. Зря купил его. Не нашенская порода, не русская. Вот у Жени конюха Шарик был, так тот даже солому жрал, сам видел. А этому капусту — и ту вари, как в ресторане.

— Васька… — Антоныч потер виски ладонями, — мне твой Француз на часик нужен.

— Забирай его хоть насовсем. Нет собаки, и это не собака.

— Ты у тетки Оли Кошатницы кошелку попроси, в которой она кошек таскает.

— Кошелку? — Дурмашина уже не мог скрыть удивления и пристально посмотрел на заведующего. — На кой тебе кошелка?

— Посади Француза в кошелку и закрой. Я его одному человеку показать хочу.

— Кому показать? Зачем?

— Зачем, зачем?! — с вялым раздражением пробурчал Антоныч. — Надо, значит. И не болтай про это никому. Понял?

— Понял, — Васька многозначительно подмигнул заведующему и прикрыл дверь, недоумевая. Уж не пьян ли Антоныч? А может, приболел?

Спустя несколько минут заведующий базой, перепоручив все дела товароведу Ивану Александровичу, с кошелкой в руке направился в сторону абразивного завода. Дурмашина, заинтригованный поведением Антоныча, наблюдал за ним через забор, взобравшись на кабину погрузчика. Васька видел, как возле проходной завода Антоныч круто свернул в сторону и стал спускаться по тропинке вниз, к реке. «Куда он моего Шарля поволок? — вслух подумал Дурмашина, удивление которого все возрастало. — Никак топить?»

Спустившись к реке, Антоныч поставил кошелку на землю, приоткрыл ее. В щель кошелки просунулся грязный свалявшийся комок шерсти с красным трепещущим язычком — голова Шарля. «Эх, Француз, Француз, — вздохнул Антоныч и погладил голову собаки. — Негож ты для заготконторского житья. Не шустрый ты…» Антоныч запихал голову собачонки назад в щель, подхватил кошелку на руки, пошел скорым шагом по тропинке вдоль реки. По шаткому висячему мосту переправился на другой берег и углубился в чистый сосновый бор, пестреющий палатками туристов и отдыхающих горожан. Вялость и какая-то дремотная слабость все еще не покидали его, но чем ближе подходил Антоныч к островерхому домику-теремку, мелькающему среди гладких сосновых стволов, тем сильнее билось его сердце. Стараясь не хрустеть ветками, он подошел к невысокому голубому заборчику, окружающему детскую игровую площадку, и, прислонившись к дереву, стал наблюдать за детьми. Тезку своего Антона, сына Марии, он отыскал взглядом среди галдящей детворы не сразу. Мальчик сидел возле качелей и мастерил что-то на пеньке. Худенький, светлоголовый, он совсем не походил на Марию. Антоныч наблюдал за мальчишкой, не решаясь окликнуть его. Сын Марии никогда не радовался его приходу, смотрел исподлобья, гостинцы принимал настороженно, недоверчиво, как бы через силу.

Неподалеку от качелей сидели на скамейке две молоденькие воспитательницы, Антонычу незнакомые, и разговаривали промеж себя, смеялись. Антоныч стоял недвижимо, ждал, не появится ли Настя, бывшая невестка тетки Фроси, работающая в саду этом детском нянечкой. И, легкая на помине, на крыльце домика-теремка показалась Настя — дородная и, не в пример тетке Фросе, ленивая молодуха, работавшая короткое время и в Заготконторе их.