Борис Рощин - Открытая дверь

— Веру в себе имеешь?

— Пошел бы ты, — отвечаю, — с телятами к Макару!

— Во что веруешь и в кого? — Илья Ильич не унимается.

Ведь перебил сон, старый бес, пришлось с ним пускаться в философию.

— Верую, — говорю, — Илья Ильич, а как же иначе? На земле живу — в землю верую, под солнцем хожу — в солнце верую, с людьми живу…

— Стой! — сосед за руку меня схватил, огляделся загнанно, зашептал: — Людям не верь! Сожрут! Друг дружку сожрут, одни клопы на земле останутся. Одни клопы!

— Как же ты, Илья Ильич, тогда на земле определишься, — спрашиваю, — когда одни клопы вокруг?

— Мне клопы не помеха. Потому как веру свою особую имею и бога своего. На земле помимо клопов я останусь, вера моя и бог мой…

Знакомого своего еще в дурдоме встретил, Костю Блябликова, работал когда-то у нас на стройке стропалем. Потом на мясокомбинат подался трудиться грузчиком.

— Ну как, — спрашиваю, — Костя, жизнь дурдомовская?

— А ничего, — отвечает, — вполне.

— Работаешь где? Все возле мяса отираешься?

— Пропади оно пропадом, это мясо. — Костя зеленеет. — Радикулит на нем нажил и ревматизм.

— Как так? — удивляюсь.

— На холодильнике ведь работаю. Домой собираешься, мясом мороженым обвяжешься по голому телу, а до дому полтора часа с двумя пересадками. Или ОБХСС вдруг на проходной сидит, пережидаешь его затаренный. Мороженое-то мясо — это тебе не горячая колбаса. Болит поясница, спасу нет!

— Ты здесь что, от ревматизма лечишься?

— Зачем от ревматизма? От алкоголя.

— И как?

— Ничего, вполне. Месяц уже отдыхаю. Сыт, одет, зарплата идет по среднему, и горб не болит. Глюкозой насытили под завязку, рюмашку всегда перед обедом имею.

— Загибаешь?

— Глянь, если не веришь. Как раз иду «антигрустин» свой принимать.

Посмотрел я в дверную щелку, как Костя Блябликов от алкоголя лечится, — смех и грех. Человек восемь-десять мужиков рядком возле раковин стоят. Над раковинами на стене шкафчики прибиты с фамильными бирками. Пожилая медсестра усталого вида вдоль строя мужицкого двигается и каждому — по таблетке. Мужики таблетки кто куда: кто в рот, а кто, вроде Кости Блябликова, промеж пальцев руки прячут, в рот же воздух бросают. Потом медсестра из шкафчика бутылки достает и наливает каждому по рюмочке. Кому водочки, а кому и коньячку — кто к чему привык на воле. Что тут начинается. Театр дурдомовский! Проглотят мужики рюмашку водочки и давай нутро свое выворачивать в раковину. Сплошной стон стоит рыгающий и смех потаенный. Медсестра бутылки в шкафчики прячет, и с лица ее сонно-грустное выражение не сходит. То ли приболела она, то ли муж у нее загулял, то ли от жизни дурдомовской устала или зарплатой недовольна. Только по виду ее определить нетрудно — до лампочки ей в общем-то, глотает Костя Блябликов таблетку или в кулаке ее прячет.

К концу первой недели своего пребывания в дурдоме освоился я полностью с окружающими меня людьми и обстановкой. Начал помаленьку авторитет на отделении приобретать, известность, включился активно в общественную жизнь. Чуть что на отделении, дежурная медсестра или врач сразу: «Андрей, помоги!» Я, конечно, никогда не в отказе. Надо — и с «чемпионом мира» посижу, и возле подъезда добровольцем встану, когда выводят народ дурдомовский на прогулку «в загородку», чтобы не сиганул кто-нибудь из нервных в сторону. Мало ли дел разных в коллективе. Ирина Анатольевна на утренних обходах не нахвалится на меня Борису Олеговичу. Главврач только крякает поощрительно, а однажды говорит:

— Может, в «рай» его определим, Ирина Анатольевна?

— Да, — Ирина Анатольевна соглашается, — можно в «рай».

Так я в «рай» попал, крошечный закуток, отгороженный от общего прогулочного двора глухим трехметровым забором. В закутке этом яркие цветочные клумбы разбиты, скамеечки разноцветные вкопаны, фонтанчик водяными струйками шелестит. Врачи и медсестры забегали сюда посидеть минуту-другую, перекурить, отойти от сутолоки дурдомовского бытия. Я же с благословения Бориса Олеговича стал в «раю» вроде как садовником. В обязанности мои входило «рай» в чистоте содержать и порядке: клумбы пропалывать, окантовывать их битым кирпичом, дорожки чистить, скамейки, фонтанчик тряпочкой протирать. Основная благодать «райская» в том заключалась, что можно было какое-то время одному побыть. Усядешься на скамеечку, ноги вытянешь, запрокинешь голову в бездонное синее небо… Птички чирикают, водичка струйками шелестит, журчит, цветочки благоухают. Рай да и только!

В такие вот благостные минуты и начало во мне проклевываться желание взяться за перо. «Чем я, в самом деле, Николая хуже? — думаю. — Опишу-ка я эту историю, приключившуюся со мной через байрамовский бильярд, во всех подробностях. Начну ее с того, как из армии вернулся, а кончу?..» Вот конец истории моей бильярдной никак не давался. Не получался конец, как ни старался я изловчить свою фантазию. В том, что из дурдома я в скором времени выберусь, сомнений у меня не возникало. Но как сложатся мои дальнейшие отношения с бригадой, с Байрамовым? Это в кино только истории человеческие всегда благополучно заканчиваются, в пользу добра и справедливости. В жизни же часто наоборот бывает.

Так и не придумал я конца для своей истории, решил пообождать и посмотреть, что сфантазирует сама жизнь.

Между тем привилегии за активную общественную работу и примерное поведение сыпались на меня, как шары Аркадия Фомича в последней нашей партии. По рекомендации Ирины Анатольевны включили меня в бригаду алкашей по уборке территории от мусора, стал прогуливаться с мусорной корзиной по парку без особого даже присмотра. Потом поручили носить по утрам бутылочки с аналитическими жидкостями в центральную дурдомовскую лабораторию. Наконец, и высшим доверием отметили: индивидуальный ключ от дверей отделения вручили, какие только у медперсонала имелись. Стал я волен входить на отделение и выходить в любое время по своему усмотрению. Неофициальную эту привилегию, как высшее доверие, заслужил я от самого Бориса Олеговича. Спас своего главврача от крупной неприятности.

А дело так было: сосед мой по койке Илья Ильич (ну тот, который новую веру и нового бога придумал) исчез. Поначалу я было подумал, что выписался Илья Ильич, домой уехал. Ан нет! Борис Олегович, оказывается, отпустил его домой всего на сутки под свою личную ответственность. Уже в крытом медицинском фургоне, когда мы вчетвером (Борис Олегович, два санитара и я) Илью Ильича искать ехали, главврач рассказывал:

— Я его лет десять уже знаю. Человек, в общем-то, спокойный, но раз-два в году находит на него гнев дикий на все человечество. И начинает он жене и детям втолковывать веру свою и бога кулаками. Тогда жена прямо ко мне звонит, и мы высылаем машину. А тут пристал ко мне: отпустите да отпустите домой хоть на денек, у жены день рождения. Позвонил жене, — действительно, у нее круглый юбилей. Расчувствовалась, тоже просит: отпустите, Борис Олегович, моего дурака хоть на денек. Уговорила. Ну, говорю, Илья Ильич, клянись верой и богом своим, что ровно через сутки к десяти ноль-ноль вернешься в больницу. «Клянусь, — отвечает. — Верой своей и богом своим клянусь, Борис Олегович». Отпустил, и вот… ЧП на всю больницу, пропал больной.