Борис Рощин - Открытая дверь

Досадуя, что не может быстро и точно определить происхождение спирта в графине, директор нажал кнопку звонка.

Дверь в розовом стеганом дерматине приоткрылась, и в щель просунулось остроносое личико секретаря-машинистки Пахомовой.

— Откуда? — коротко, с заметной брезгливостью в голосе, спросил Анатолий Иванович.

— Совхоз «Вперед», — так же коротко ответила секретарша.

— «Вперед»? Этому-то чего надо?

— Редьку сдать, Анатолий Иванович. У нас с ними договор на тридцать тонн заключен, а они пятьдесят хотят сдать.

— Гидролизный? — с еще большей брезгливостью спросил директор.

— Не знаю я. Сказали чистый, медицинский.

— Ну хорошо… Там видно будет, — неопределенно произнес Анатолий Иванович.

— Так принимать сверхдоговорную редьку у «Впереда», Анатолий Иванович?

— А почему нет? — искренне удивился директор. — Место у нас в хранилище есть, а труженикам полей честь и хвала за сверхплановую редьку! — с едва заметным пафосом заключил он. — Что же касается этого, — Анатолий Иванович кивнул головой на графин, — не выливать же?

— Не выливать, — охотно согласилась секретарь-машинистка и в порыве откровенности едва не проговорилась, что и у нее на столе в графине спирт, но вовремя спохватилась. Анатолий Иванович был человеком настроения и еще неизвестно, как поведет он себя, когда опустеет его директорский графин. А ей, секретарше, тоже иногда требуется приветить для пользы дела нужного человека.

— Анатолий Иванович, а мы деньги Ерашовой на похороны собираем, — с полунамеком-полупредложением проговорила Пахомова и выжидающе шмыгнула остреньким носиком.

— Ерашовой деньги? — переспросил директор и похвалил: — Молодцы? По скольку собираете?

— По два рубля.

— Вот от меня… три рубля, — Анатолий Иванович достал из кармана записную книжку и вынул из нее аккуратно разглаженную трехрублевую бумажку. — Кстати, как она там, Ерашова? Она что, замужем не была, старая дева?

— Была, Анатолий Иванович. Да вы его, наверное, знаете: Петя Длинный, он еще в райпо электриком работал, а сейчас в узле связи.

— А… знаю. Недавно у меня телефон ремонтировал. Высокий, сутулый, в сапогах хромовых ходит и с полевой сумкой?

— Вот-вот, он самый, Петя. Хороший был парень, тихий, после армии. Мы и свадьбу Ерашовой на базе справляли всей конторой. А потом у Ерашовой выкидыш получился, и Петя от нее к Марине Фроловой переметнулся, сестре Ивана Фролова, заготовителя нашего. У Марины свой дом за железной дорогой, а у Ерашовой что было? Пятнадцатиметровка в бараке, вместе с матерью.

— Нда… — сочувственно произнес директор.

— Ой, и не говорите, Анатолий Иванович. Мы свою Елену Прекрасную после этого целый год выхаживали, сама не своя была. Вы ведь знаете, у нее все на серьезе, все на нервах.

— Когда все на серьезе — тяжело, — согласился Анатолий Иванович. — Нынче над человечеством такого понавешали, такого кругом понатыкали — разрядка обязательно должна быть. И еще — внимание к человеку. Кстати, Настя, ты передала грибоварам, чтобы принимали нестандартную горькуху? Нынче с грибами плохо, завалить можем план.

— Передала, Анатолий Иванович… Вот от меня два мужика ушло, одного я бросила — и тьфу им, не вздрогну! — Пахомовой хотелось продолжать интересный разговор. — Нет мужиков, и это не мужики, которые только выпить, анекдотик рассказать, а как до любви доходит — клопов в кровати ищут. Вот раньше, помните, времечко было? Мужик к чужой жене или вдовушке сходит, любовницу заведет — его по всем линиям песочат, разбирают, по должности хода не дают. А сейчас? Кому сейчас придет в голову гульнувшего мужика осудить? Да с таким мужиком женщины теперь первые здороваются, его теперь они друг дружке показывают. Мельчает, хиреет мужик. Теперь и жене позвонят, так она не верит, что мужик ее гуляет, смеется только…

Анатолий Иванович нахмурился. Его разговор с секретаршей принимал какой-то вульгарный оттенок, потом эти намеки о звонках жене. «Может быть, не Мария Никитична звонила жене, а эта сухая щука?» — неприязненно подумал Анатолий Иванович.

По-директорски построжав лицом и начисто удалив из тона всякую фамильярность, Анатолий Иванович произнес:

— Передай Марии Никитичне, Настя, чтобы к беде Ерашовой местком отнесся со всяческим вниманием. Чтобы и деньги выделили на похороны, и чтобы венок от конторы был, и машину нашу базовскую выделить, и представителя от коллектива. Чтобы душевно все, по-человечески. Такая работница, как Ерашова, и такой характер… Просто удивительно для заготконторы. Тебе, Настя, как члену месткома и как подруге Ерашовой по работе, и следует, видимо, быть нашим представителем на похоронах.

— Почему мне, Анатолий Иванович, — секретарь-машинистка обиженно шмыгнула носиком, — да и какая я ей подруга? Чуть что куда — сразу Настя. Во всех бочках затычка. Послезавтра воскресенье, на базовой машине все за грибами собирались, а теперь на похороны машину. Если бы саму Ерашову хоронить — куда ни шло, а то о родственниках какая забота. Да родственникам, Анатолий Иванович, если хотите знать, месткому и не положено ничего выделять. У меня вон в запрошлом году отец помер, так и не вспомнил никто.

Анатолий Иванович хотел вспылить, прикрикнуть на строптивую секретаршу, а то и кулаком по столу стукнуть, как иногда у него бывало в минуты гнева. И может быть, вспылил бы, прикрикнул и стукнул, но… в коридоре раздался мелкий рассыпчатый хохоток. Словно звенел серебряный колокольчик в пустой железной бочке.

Анатолий Иванович сразу как-то обмяк, подобрел, проговорил миролюбиво:

— Ладно, Настя, не зуди. Марии Никитичне передай все, как я сказал. Чтобы к Ерашовой со всем вниманием и чтобы все было как следует.

Никогда еще не чувствовала Елена Александровна себя так одиноко, как сейчас. Даже тогда, когда у нее родился мертвый ребенок и от нее ушел Петр, даже тогда ей не было так безнадежно, так страшно одиноко. Тогда рядом была мама. Можно было прижаться щекой к ее острому теплому плечу и, закрыв глаза, слушать мерный успокаивающий стук ее сердца. О, по стуку маминого сердца она могла определить многое. Знала, когда волнуется мама, когда ей нездоровится или что-то гнетет ее, пугает.

Много-много лет назад по стуку маминого сердца она могла определить приближение воздушной тревоги. Поразительно, но воздушную тревогу в блокадном Ленинграде мама чувствовала за несколько минут до ее начала. В такие минуты-сердце ее начинало биться тише, медленнее, как бы таясь и прислушиваясь к чему-то. И она, прижимаясь к маме, уже знала: сейчас! Как только на улице раздавался вой сирены и репродукторы в коридорах госпиталя оживали однообразными хриплыми фразами: «Воздушная тревога! Воздушная тревога! Всем в укрытие! Всем в укрытие!», мама бежала на верхние этажи помогать выводить в бомбоубежище ходячих.