Борис Рощин - Открытая дверь

Тяжелораненые располагались на первом этаже, и их в убежище выносили на носилках санитары-мужчины, а некоторых послеоперационных вообще не выносили, но тогда рядом с ними обязательно кто-нибудь оставался: врач, медсестра, санитарка или нянечка, а то и сам начальник госпиталя Иван Иванович — маленький, толстый и очень сердитый человек. Мама не раз предупреждала ее, чтобы она не показывалась на глаза Ивану Ивановичу, детям не разрешалось находиться в госпитале.

Несколько раз она сталкивалась с Иваном Ивановичем в госпитальном подвале-бомбоубежище, но начальник госпиталя не замечал ее. В первые дни, когда начиналась тревога, она старалась быть вместе с мамой и даже помогала ей выводить из палаты раненых, но кто-нибудь из ходячих подхватывал ее под мышки и уносил, плачущую, в бомбоубежище. Без мамы в полутемном подземелье, среди говора, стонов и ругани незнакомых людей, в ожидании первого далекого или близкого глухого взрыва, после которого в убежище на мгновение повисала могильная тишина и не слышно было даже дыхания людей, ей становилось страшно до ужаса. Она сжималась, вдавливалась в чью-нибудь спину или бок, но иногда не выдерживала ожидания, срывалась с места и, перепрыгивая через носилки с ранеными, с криком бежала наверх искать маму.

Иногда мама в бомбоубежище не приходила, а оставалась на этаже с ходячим «отказником». Правда, такое случалось редко. Каждый случай отказа ходячего раненого спуститься во время тревоги в убежище считался в госпитале ЧП. С «отказником» строго беседовал начальник отделения, а иногда и сам Иван Иванович, и, если случай повторялся, такого раненого из госпиталя выписывали.

Единственный из «отказников», которому многое прощалось, был молоденький летчик Костя, с легкой руки начальника госпиталя прозванный Чудиком. Костю сбили ночью во время воздушного налета где-то в районе порта, и он на парашюте упал на крышу ремонтного завода. Парашют зацепился за трубу, а летчик, ударившись о каменную стену, повис на стропах в полуметре от земли. Женщины из отряда ПВО, дежурившие на крыше соседнего дома и видевшие, как падал горящий немецкий самолет, приняли Костю за немецкого летчика. Когда они подбежали к нему, летчик был в сознании и прохрипел: «Гутен таг, мамзели! Гитлер капут!» Женщины, забывшие в блокадном Ленинграде про юмор, принялись летчика бить. Будь он здоровым, не раненым, он даже не почувствовал бы их, ослабленных голодом, кулаков. Но летчик был серьезно ранен и от первых же ударов потерял сознание.

Костю спас подоспевший комендантский патруль, который и доставил его на машине в госпиталь. Оперировал летчика сам начальник госпиталя Иван Иванович — собирал его кости, сшивал мышцы, вливал в его тело чужую кровь.

Надежды, что Костя выживет, не было почти никакой. Когда же через неделю, замурованный в белый гипсовый саркофаг, с ампутированной выше колена ногой, Костя вдруг улыбнулся и подмигнул медицинской сестре, Иван Иванович развел удивленно руками и произнес: «Чудо природы!»

Так и закрепилось за летчиком это прозвище — Чудо природы, или проще — Чудик.

Когда Чудик начал подниматься с кровати и потребовал костыли, его перевели на второй этаж, и за летчиком стала ухаживать мама. Тогда впервые Елена Александровна испытала новое для себя чувство — ревность. Она замечала, что летчик задерживал иногда руку мамы в своей руке (вторая рука у него едва-едва шевелилась), гладил мамину руку. Он начинал нервничать, если мама долго не появлялась в палате. Во время тревоги в палате с ним оставалась дежурить мама, спускаться в бомбоубежище Чудик отказывался наотрез.

Однажды во время тревоги она вбежала испуганная в палату и увидела, что мама стоит перед кроватью летчика на коленях, голова ее лежит на груди Чудика и летчик гладит рукой мамины волосы. Эта сцена так потрясла ее, что исчез страх, она на цыпочках отошла от двери палаты и самостоятельно вернулась в убежище.

С той поры она стала меньше бояться воздушных тревог.

Она ничего не сказала маме потом, но виденное так сильно подействовало на детское ее воображение, что она замкнулась и перестала разговаривать с мамой. Елена Александровна никогда не расспрашивала маму о своем отце и даже в мыслях не допускала, что кто-то чужой может гладить мамины волосы. Она скрывала от мамы свои слезы, но та, кажется, догадывалась о причине дочериной замкнутости и стала избегать раненого летчика.

Чудик болезненно переживал мамино отчуждение. С каждым днем становился все раздражительнее и злее. Ругался, кричал на медсестер и нянечек, а однажды грохнул об пол графин, и в палату к летчику вызвали начальника госпиталя Ивана Ивановича.

Иван Иванович строго приказал раненому прекратить истерику, сказал, что надо оставаться мужчиной до конца и что сейчас искалечен не только он один, а вся страна, вся земля. Потом Иван Иванович присел на койку к летчику и долго о чем-то тихо разговаривал с ним.

Когда Чудика выписали из госпиталя, мама не вышла его провожать Елена Александровна знала, что мама таится где-то в прачечной и ждет, когда летчик уйдет. И хотя она радовалась тому, что они с мамой вновь останутся одни и никто не будет стоять между ними, ей было жаль безногого летчика.

Опираясь на костыли, Чудик горбился, как старик, непрерывно курил и поглядывал по сторонам глубокими диковато-растерянными глазами. Она знала, что он ждет ее маму, но так и не дождался ее и пошел к проходной госпиталя, далеко вперед выбрасывая костыли.

На ступенях проходной Чудик запутался в полах длинной шинели и едва не упал, и Елена Александровна слышала, как кто-то рядом с ней проговорил тихо, что зря они Косте дали спирт.

А ночью Чудик пришел к ним…

Тогда ночью ее разбудил стук маминого сердца. Никогда еще не слышала она, чтобы у мамы так бешено колотилось сердце. Хотя она испугалась, но лежала в кровати рядом с мамой не открывая глаз и не шевелясь — прислушивалась. И наконец услышала, заглушаемые стуком маминого сердца, легкие удары в дверь и едва слышный голос: «Паша, открой, Паша! Это я, Костя! Паша!»

Обычно ночью она вздрагивала и прижималась к маме от любого шороха, но тогда, оцепенев от страха, почему-то делала вид, что спит. Она слышала, как мама тихо поднялась с кровати и, подойдя к двери, прошептала: «Костя, ко мне нельзя. У меня дочь!» И вновь за дверью раздался просительный голос: «Паша, открой! Паша, выйди ко мне, Паша!» — «Нет, Костя, уходи, — отвечала мама шепотом, — ко мне нельзя. Со мной дочь. Уходи, Костя!»

Мама присела на краешек кровати и долго сидела в темноте неслышно, не отвечая уже на стук в дверь и умоляюще-просительный шепот. Потом за дверью что-то громыхнуло, кажется, упал костыль, потом… Она не сразу поняла, что это за придушенные булькающие звуки она слышит, а когда поняла, едва сдержала крик — так страшно ей сделалось. За дверью плакал человек…