Борис Рощин - Открытая дверь

Мама так и не открыла дверь Чудику и не вышла к нему. Она была благодарна маме за это, но… Что-то оборвалось тогда в ее груди, оборвалось что-то. Потом они никогда не видели больше Чудика и ничего не слышали о нем. Однажды, уже после войны, они возвращались с мамой домой из Ленинграда на пригородном поезде. И вдруг в вагоне раздался плачущий, сжимающий сердце перебор гармошки. Мама оглянулась, охнула, прижалась спиной к вагонной стенке. Поначалу Елена Александровна не поняла, что испугало маму. В проходе стояли двое. Один, маленький, широкоплечий, в коротком черном бушлате, в расстегнутом вороте которого виднелась полосатая тельняшка, играл на гармошке. У него было широкоскулое серое лицо, прикрытое круглыми черными очками. Второй, повыше ростом, в распахнутой солдатской шинели, стоял опираясь на костыли и молча оглядывал набитый пассажирами вагон. В ту пору немало калек — истинных и поддельных — промышляло в пригородных ленинградских поездах подаянием, и пассажиры достаточно точно отличали калеку-фронтовика от калеки-попрошайки. Те двое чем-то привлекли к себе взгляды большинства сидящих в вагоне людей. А может быть, это гармошка взбудоражила всех, которая стонала и плакала, как живая, и едва ли не выговаривала какие-то невеселые жалобы-слова. «Граждане, купите папиросы, — запел простуженным срывающимся голосом высокий, — подходи, пехота и матросы! Подходите, не жалейте, сироту меня согрейте, посмотрите — ноги мои босы…»

Сколько лет прошло с той поры, но Елена Александровна отчетливо помнит слова песни. Помнит вздувшиеся вены на тонко-детской шее высокого, его диковато-искрящие глаза на голодном лице и «босы ноги» — две грубо отструганные деревяшки с резиновыми наконечниками. Тех двоих хорошо принимали в вагоне. Со всех сторон летели монеты в шапку, приспособленную на гармошке. И никто не «покупал» папиросы, лежащие в шапке. Когда гармонист поравнялся с ними, мужичок, сидящий рядом с мамой, произнес, поднимаясь: «Эй, братишка, погоди! А ну курни моих, покрепче», — и, вырвав из губ гармониста погасший окурок, вставил в них толстую самокрутку, чиркнул спичкой. В спичечном пламени Елена Александровна увидела совсем близко скуластое лицо в бесчисленных синих точках, будто исколотое татуировкой, а под темными очками — два слезящихся разреза вместо глаз. Гармошка на мгновение смолкла, гармонист окутался дымом и, рванув мехи, поблагодарил мужичка озорным веселым перебором. «Греби, братишка! — мужичок с чувством хлопнул слепого по плечу. — Выгребай!»

Потом они с мамой видели этих двоих уже за вагонным окном, стоящих на дощатом тротуаре перед станционным домиком-вокзалом. Слепой придерживал одной рукой гармошку на плече, другой рукой держался за костыль своего товарища в распахнутой шинели, так похожего на Чудика…

Елена Александровна вдруг вздрогнула и озабоченно огляделась. Она сидела перед столиком, на котором стояло старое трехстворчатое зеркало — и несколько опухших лиц с заплаканными глазами смотрело на нее с разных сторон.

«Пора в больницу за справкой», — подумала Елена Александровна вяло и вслух добавила:

— Сиди не сиди, маму надо похоронить.

Она взяла в руки коробочку с пудрой, открыла ее и принялась пудрить нос и набухшие темные мешки под глазами. Потом выдвинула ящик комода и стала искать мамины бумаги, они могли понадобиться ей для оформления похорон. Все мамины бумаги были стянуты резинкой в один пакет. Не снимая с бумаг резинку, она мельком перебрала их. Здесь было несколько писем отца, облигации послевоенных займов, какие-то больничные рецепты, квартирные счета и квитанции. И вдруг что-то выпало из пакета и, звякнув, ударилось об пол. Медали. Мамины медали. Елена Александровна подняла их и вспомнила Василия Максимовича, соседа-скандалиста. Подумав, Елена Александровна решила, что ей надо сходить в дом престарелых и сказать Василию Максимовичу, что мама умерла. Тем более, что ей по пути: дом престарелых находится неподалеку от больницы. Может быть, Василий Максимович захочет проводить маму в последний путь, как-никак они столько лет прожили рядом.

Решив так, Елена Александровна заторопилась. Сунула все бумаги в сумочку и, набросив на голову черный траурный платок, вышла на лестничную площадку. Заперев дверь на ключ, она потерла пальцами виски. У нее кружилась голова и подташнивало — поднялось, наверное, давление. Елена Александровна подумала, что надо бы захватить еще несколько носовых платков, от давления у нее обязательно пойдет носом кровь. Но эта мысль сразу же исчезла, и Елена Александровна никак не могла вспомнить, зачем ей необходимо вернуться в квартиру. Так и не вспомнив, она стала спускаться вниз по безлюдным и гулким лестничным маршам.

Как и всякий полнеющий мужчина, ведущий малоподвижный образ жизни и перешагнувший сорокалетний жизненный рубеж, Анатолий Иванович подвержен был кратковременным упадническим настроениям. И это несмотря на его жизнелюбие и врожденный оптимизм. Вот сейчас с чего бы, кажется, ему хандрить в разгар рабочего дня? План заготконтора выполняет, здоровьем его бог не обидел, семья у него прекрасная, с чего ж тоска-кручина?

Заложив руки за спину, директор прохаживался по голубой ковровой дорожке, пытаясь разобраться в нюансах собственного настроения. После долгого размышления Анатолий Иванович пришел к выводу, что основная причина его отрицательных эмоций — неудовлетворенность масштабом своей трудовой деятельности. Он не припомнит случая, когда бы заготконтора, возглавляемая им, не выполнила план. И что же? Нет даже намека на то, что ему поручат более ответственный и, к чему скромничать перед самим собой, более солидный участок деятельности.

«Свояк сейчас, наверное, к Африке подплывает, небось пальмы уже видны, — пришла в голову Анатолию Ивановичу неожиданная мысль. — Сидят, наверное, с капитаном в каюте, смакуют сухие вина, разбавленные водой».

Анатолий Иванович невольно поморщился, вспомнив капитанские чудачества с сухим вином, потом посмотрел на графин. Приподнял стеклянную пробку и, наклонившись, тонко, оценивающе понюхал. «Нет, не гидролизный», — решил он и бросил грустящий взгляд в распахнутое окно. В окне виднелись три обшарпанные сосны, за ними — труба грибоварочного пункта и дощатый забор овощной заготконторской базы. Вдоль забора распластался приземистый барак, крашенный известкой, — склад макулатуры и костей, особняком от него стоял кирпичный ларь с зарешеченными оконцами — пункт приема пушно-мехового и кожевенного сырья. На крыльце ларя сидел, надвинув на глаза соломенную шляпу, шкурятник Боря — заведующий-приемщик Борис Иосифович, грузный и медлительный ветеран заготконторы.