Борис Рощин - Открытая дверь

— Ну что вы, Анатолий Иванович, зачем так, — с легким смущением, не без удовольствия проговорила Мария Никитична, — работаю как могу. Без дела не сижу, что правда, то правда.

— Работаем мы все, Мария Никитична, — мягко возразил Анатолий Иванович, — а вот отношение друг к другу у нас разное. Я сам, чего греха таить, замечаю за собой порой какую-то черствость, усталость от жизни, что ли, а посмотришь, как вы хлопочете за других, за лаборанта Никитину, за грузчика Васильева, за ту же Ерашову, — стыдно за себя становится. Ей-богу, стыдно, Мария Никитична! Ведь знаю, что ваша старшая дочка внука в детсадик устроить не может, но вы пошли к депутату хлопотать не за своего внука, а за ребенка Тимофеевой. За все это и ценят вас люди, любят и уважают, не хотят никакого другого председателя месткома, кроме вас.

Как ни крепилась Мария Никитична, как ни сопротивлялась внутренне директорской лести, глаза ее помимо воли начали набухать слезами, а кончик носа краснеть и сопливиться. Анатолию Ивановичу оставалось добавить совсем немного теплых слов, чтобы растопить в душе Марии Никитичны оставшиеся льдинки недоверия и таким образом хотя бы нейтрализовать отрицательный к себе настрой председателя месткома. Но тут его внимание привлек застенчивый хохоток главбуха Верочки. Анатолий Иванович сразу сбился, потерял нить беседы и, досадливо морщась, задумался.

— Ну я пойду, Анатолий Иванович, — проговорила председатель месткома, поднимаясь. — Значит, с машиной Ерашовой для похорон вы решите?

— Да, да, Мария Никитична, решим. Непременно и обязательно что-нибудь придумаем. Но о Петрусевой пока никому ни слова, пожалуйста. Все это еще только слухи.

Мария Никитична вышла, директор продолжал прислушиваться к голосам и смеху за стеной. Конечно, он мог съездить с Верочкой Сергиенко за грибами и на своем «газике», но пойдут излишние сейчас разговоры, дойдет опять до жены. В коллективе все будет проще, естественнее, неброско. Они «заблудятся» ненадолго с главбухом где-нибудь в овражке возле ручейка или на холмике в сухом сосновом бору… Потом опять же план по дикорастущим необходимо выполнить, а прибавка к плану может получиться неплохая.

Размышляя так, Анатолий Иванович никак не мог принять окончательное решение о коллективном выезде за грибами. Директорская нерешительность его упиралась в одно чрезвычайно важное обстоятельство. Несмотря на все заготконторские сплетни, его интимные отношения с главбухом носили чисто платонический характер. Самое большее, что позволял себе Анатолий Иванович в кабинете наедине с главбухом, это, по его же меткому выражению, «закусить Верочкиным поцелуйчиком». Поездка за грибами должна прервать затянувшуюся платоническую идиллию, вот это-то Анатолия Ивановича и тревожило, и даже слегка пугало. Он вдруг поймал себя на мысли, что игривый хохоток главбуха за стеной не только не волнует его, но и раздражает. Ни одна струна в его душе не дрогнула привычно от Верочкиного смеха, не зазвенела. В груди было какое-то полное любовное затишье.

— Нда… — озабоченно произнес Анатолий Иванович, понимая, что с таким настроением ехать за грибами весьма и весьма сомнительно. Может получиться большой конфуз, какой вышел у него в прошлый грибной сезон с заведующей райповским хозтоварным магазином. Хорошо еще, что заведующая оказалась не болтливой, деликатной женщиной, а ведь эта жеребица на всю заготконтору ржать будет, во все колокола зазвонит. Позора не оберешься!

— Уж лучше грешным слыть, чем грешным быть! — произнес Анатолий Иванович, перефразируя Шекспира, и решительно поднял телефонную трубку. Набрал номер, спросил: — Мария Никитична, вы? Я тут подумал и решил, Мария Никитична… План планом, но главное у нас все же человек. Согласны? Чего греха таить, забываем мы про это частенько. И потому, Мария Никитична, поездка за грибами отменяется, машину Ерашовой на похороны!

Больница, где Елене Александровне предстояло получить справку о смерти мамы, находилась на окраине города. Поначалу Елена Александровна решила поехать в больницу на автобусе, и даже постояла несколько минут на автобусной остановке. Но люди вокруг нее так громко разговаривали, смеялись, что ей хотелось закрыть уши ладонями. Кто-то случайно задел ее плечом, Елена Александровна вздрогнула и торопливо пошла прочь от шумной людской стоянки.

К больнице она подходила с тыльной стороны, от леса. Медленно шла по безлюдной тропинке вдоль старого больничного забора и, сама того не замечая, намеренно оттягивала время, когда придется выйти к главному больничному подъезду, на люди. Ей почему-то казалось, что человек, выдающий справки о смерти, будет груб с нею и даже крикнет на нее. А на нее сейчас никак нельзя кричать, никак нельзя…

Елена Александровна чувствовала себя совсем плохо. Туманилось все вокруг, и казалось, что какая-то очень важная жилка в груди вот-вот оборвется, лопнет, и хлынет кровь. Елена Александровна замирала от каждого своего неловкого шага, от всякого хруста под ногами, от птичьего свиста. Где-то рассерженно-громко прокаркала ворона, Елена Александровна торопливо достала из сумочки носовой платок, прижала его к губам.

Тропинка вильнула в сторону, забор кончился, и Елена Александровна вышла на поляну, уставленную зелеными садовыми скамейками. На скамейках сидели люди, несколько человек прогуливалось по поляне возле белого двухэтажного здания. Елена Александровна не забыла, что хотела зайти к бывшему соседу по квартире Василию Максимовичу, но как-то так получилось, что сейчас она вышла к дому престарелых случайно. И очень обрадовалась этому. Вспомнила, как Василий Максимович изменился к маме, когда узнал, что она блокадница. Вспомнила его подарок маме — голубой платок в больших белых горошинах и его печенье к чаю. И вдруг Василий Максимович показался Елене Александровне самым близким, самым нужным сейчас для нее человеком.

Напряжение в груди и головная боль ослабли, поутихли, Елена Александровна поправила на лбу черный кружевной платок и, не обращая внимания на любопытствующие взгляды гуляющих, заспешила к центральному подъезду дома престарелых.

В вестибюле дома, просторном, увешанном портретами и горшочками с цветами, ее встретил дежурный — грузный седой старик с красной повязкой на рукаве пижамы.

— Вы к кому? — не без интереса спросил старик.

— Я к Василию Максимовичу… — Елена Александровна от волнения забыла фамилию соседа, хотя минуту назад еще помнила ее, — инвалид, без руки, высокий такой… Никифоров! — вспомнила она наконец фамилию Василия Максимовича.

— Никифоров? Без руки? — дежурный смотрел на Елену Александровну с возрастающим интересом. — А вы кто ему будете? Кем доводитесь Никифорову?