Борис Рощин - Открытая дверь

— Голуби мои удалые! Шабашите, голуби? — раздался голос заведующего, и из-за штабеля вынырнул он сам. — А я вам халтурку жирненькую подыскал. Деньги на бочку сегодня же.

Грузчики на предложение Голубы не ответили, заканчивали работу молча. Антоныч закрыл последнюю «шляпу», выпрямился не без труда, закурил. Спросил равнодушно:

— Что за халтура?

— Песочек с платформы сбросить. Вам, орлам, на полчаса работы.

— Сколько?

— Пятьдесят.

— Посмотреть надо платформу.

— Да чего смотреть, орлы-голуби, — заволновался заведующий, — ну мокрый песочек, ну прихватило ледком сверху, так ведь пятьдесят целковых! Я эту платформу по дружбе заполучил для вас с абразивного завода. Мигну только кому — с руками оторвут. «Волки» у меня уже просили платформу, а я вам приберег.

— Как, артельные, берем? — спросил Антоныч грузчиков.

— Можно, чего там. Песок не тройники.

— Ты как, Сашка?

— Я как все.

— Ну, ну, смотри…

— Поторапливайтесь, орлы-голуби. Пробьет мороз песочек-то, закрепит.

Заведующий отозвал бригадира в сторону, шепнул:

— Я в доле. И Михаила Сергеевича за платформу отблагодарить надо.

— Да уж понятно, — буркнул Антоныч.

— Ну с богом, орлы-голуби! Летите, порхайте, а я вам червончики заготовлю.

Платформа с землей стояла неподалеку от базы, возле абразивного завода. Сырой песок на морозе затвердел, стал единым монолитным камнем. Грузчики уже добрый час пытались разбить его, стучали по нему и ломом, и киркой, били кувалдой, но песок не поддавался. Степа отбросил кирку, выругался.

— Влипли мы с этой кучей, до утра не расковыряем.

Федор молча и зло с размаху бил кувалдой по короткому лому, который, сидя на корточках, держал Рыжий. Антоныч не столько ломом орудовал, сколько за кувалдой Федора следил. Полупудовая кувалда в лунном свете, будто хищная птица, порхала над головой Рыжего. Наконец бригадир не выдержал:

— Брось ты, Федор, к хренам молоток свой. Не ровен час промахнешься в темноте.

— Чем будем, пальцем, халтуру эту проклятую выбивать? Бросить все к чертовой матери, пускай Голуба сам этот «песочек» ковыряет.

— Ты, Федор, не болтай лишку. Взяли кота в мешке, делать надо. Придумаем что-нибудь.

Бригадир постоял немного, облокотясь на лом, потом спрыгнул с платформы и, не объясняя ничего грузчикам, побежал по шпалам к абразивному заводу.

Грузчики присели перекурить. К заводу Антоныч подошел со стороны двора. Возле забора остановился, огляделся, легко перемахнул через ограду. Проскочил освещенный пустынный двор, нырнул в дверь под навесом. По темным каменным ступеням спустился вниз, в кочегарку, в царство Жоры Дай.

В морозные дни, точнее — вечера и ночи, кочегарка Жоры становилась заветным местом для всех, кто не спешил домой или не имел дома, кто обогреться хотел, посидеть в компании, быль рассказать или небылицу послушать. По традиции, заведенной Жорой Дай, все пустые бутылки, которые оставляли после себя его гости, становились его собственностью. К бутылкам этим Жора никогда не прикасался лично, сдавали их в магазин опять же его гости, с которыми Жора за процедуру эту расплачивался той же стеклотарой. Лишь одна эта традиция (изобретать их Жора был великий мастер) давала Жоре Дай приработок, равный, а то и превышающий его месячный оклад кочегара.

О хозяине кочегарки Жоре Дай среди пьющего люда ходили легенды, которые не раз слышал и Антоныч. Будто бугрился Жора когда-то шишкой в самой Москве. Большими делами ворочал, кабинет имел с секретаршей, машину. На прием к нему и за «четвертной» непросто было попасть. Погорел из-за секретарши. Но Антоныч-то Жорку давно знал. Выше банщика в железнодорожной бане не прыгал он. Не из-за секретарши погорел — на вениках. Тысячу штук веников принял для продажи. Перебрал их, из каждых двух три сделал. Железнодорожники с рейса, с дежурства в баньку придут и худосочному венику рады-радешеньки. Жора веники распродаст, потом в парной подберет использованные, выстрижет ножницами прутья голые и вновь в оборот пускает по второму заходу, а то и по третьему. Всю зиму не жил — веселился, весной погорел — выгнали. Как в кочегары пробился, дело темное.

Над дверьми в кочегарку увидел Антоныч в тусклом свете электрической лампочки строгую надпись: «Посторонним вход воспрещен». У Жоры страсть была к подобным изречениям, к плакатам разным, афоризмам.

Бригадир толкнул дверь, она уперлась в чьи-то спины. Антоныч поднажал на дверь, протиснулся в кочегарку. Народу здесь, в вечерний этот час, собралось немало. Сам Жора сидел в центре, в фанерном кресле, чистил ногти гвоздем. На нем была грязная красная рубаха навыпуск. Над чубатой, черняво-цыганистой головой Жоры висел на стене плакат, сшитый из бумажных мешков, на нем надпись: «Не место красит человека, а человек место». Рядом с Жорой, на столе-ящике, стоял голубоватый, в белых горошинах фужер. Шикарный фужер этот подарили ему завсегдатаи кочегарки — сперли из ресторана. Жора Дай любил красивые вещи.

— Жора, ты нам ведерочко организуй под паром, картошечки сварганим. Пол-ящика у Голубы стрельнули, — Антоныч узнал по голосу заготконторского «волка» Ваську Дурмашину.

Жора выкатил на Ваську выразительные цыганские глаза, поднял вверх заскорузлый палец, согнул его вопросом.

— Половина картошки твоя, Жора.

Палец разогнулся, указал повелительно на ведро в углу кочегарки.

— Жора, друг, полтинник не займешь до завтра? Карманы повырывали, наскрести не можем.

Жора строго, неодобрительно посмотрел на просителя, вытянул руку к плакату на стене, как бы предлагая брать пример с жизнерадостного мужчины, улыбающегося на фоне легкового автомобиля. Прочитал громко:

— Храните деньги в сберегательной кассе.

Антоныч подошел к хозяину кочегарки, спросил:

— Жорка, горячую воду к путям подать можешь? Есть шланг?

Жора Дай внимательно рассмотрел бригадира, словно видел его впервые, подумал, оценил операцию:

— Килограмм.

— Да ты что, ошалел! — возмутился Антоныч. — Тебе делов-то: шланг подключить да воду пустить.

— Килограмм.

— Пол-литром зальешься.

— Килограмм.

Антоныч плюнул, выругался, он знал упрямство Жорки.

— Ладно, черт с тобой! Получишь, если дело выгорит.

Магическое слово «килограмм» выдвинуло Жору из кресла, подняло по железной лестнице куда-то вверх, под потолок. Он сбросил оттуда груду резинового шланга, вновь уселся в кресло, увлекся ногтями. Над шлангом закряхтели добровольцы, Жоркины гости. Стали разбирать его, распутывать, вытягивать по каменным ступеням на улицу, к железнодорожному пути. Жора во двор не вышел, а сидя в кресле отдавал краткие указующие распоряжения. Жора Дай никогда не покидал свой пост в кочегарке в рабочее время.