Борис Рощин - Открытая дверь

Единственный, кто обходил в работе деда Сашу, был его старейший приятель, одноногий сторож базы дядя Яша. Дядя Яша подрабатывал на тарном складе в свободное от дежурства время, дня два-три в неделю. Трудился он всегда стоя и без сидячих перекуров, глубоко врезавшись в снег самодельной ногой-деревяшкой. И отдыхал стоя, как породистая лошадь. В работе прерывался лишь на несколько секунд, чтобы запалить в углу рта погасшую папиросу. Тару ремонтировал добротно, на совесть. В конце рабочего дня сам тройнил ящики, сам укладывал их в штабель. Если учесть, что сторож дядя Яша как человек знающий свое дело и малоразговорчивый пользовался в Заготконторе авторитетом, то станет понятной некоторая самолюбивая ревность деда Саши к напарнику. Но нарушала душевное равновесие деда Саши вовсе не эта малая ревность, а совсем другая закавыка. С давних пор дед Саша пользовался в Заготконторе льготой: получал зарплату из расчета три рубля за рабочий день, в то время как все остальные ремонтники тары получали за свой труд меньше — два рубля семьдесят копеек. Работая с пенсионерами-сезонниками, за которыми нужен глаз да глаз, дед Саша угрызений совести за лишние тридцать копеек не имел. Пенсионеры эти и половины его работы не справляли, а с наступлением осенней слякоти или морозов брали расчет и разбегались по домам. Другое дело было с Яковом. В самый лютый мороз, когда дед Саша не в силах уже был держать в руках молоток и глаза застилали слезы от ветра, его одноногий напарник в легкой телогрейке стоял за ремонтным верстаком как ни в чем не бывало. Смолил папиросу за папиросой, энергично вертел в руках ящик за ящиком, выстукивал их, отбрасывал в сторону.

Забившись в крошечную будку, сколоченную им из бросовых горбылей, дед Саша, чуть не плача от боли, отогревал над «буржуйкой» заледеневшие пальцы, кричал с тоской: «Яков! Зайди, погрейся!» В ответ напарник его буркал что-то неразборчивое и продолжал работу. Именно в эти мгновения дед Саша испытывал наибольшую виноватость за повышенную свою зарплату.

Возвращаясь домой после работы с молчаливым приятелем, дед Саша объяснял ему, как бы оправдываясь: «Мне ведь за што ешшо платят, ель зеленая. Штобы за складом приглядывал, учет тары вел. Эвон, ворота я поправил, на петли навесил. Забор опять же в порядке содержу. А то заходи на склад, кто желает, воруй ящики…»

Дядя Яша вышагивал рядом со стариком молча, попыхивая дымом, ловко и уверенно выбрасывал вперед ногу-деревяшку. Под распахнутой телогрейкой его виднелся широкий брезентовый ремень через плечо, удерживающий деревяшку в рабочем положении. Ремень этот, напоминающий чем-то засаленную почетно-наградную ленту, придавал всему обличью сторожа дяди Яши боевой, гренадерский вид.

«Ведь ты, Яков, как и я, на фронте раненный, а в работе тебя и мне не сдогнать, — продолжал дед Саша. — Ты должон, как и я, получать три рубля в день, а не два семьдесят. Иди, Яков, в бухгалтерию, к директору иди и проси, чтобы сделали, как мне». — «А, не пойду! — отмахивался сторож. — Не обедняю!»

В нынешнюю зиму морозы только еще начинались, а дед Саша остался уже на складе только с двумя пенсионерами.

— Роман, ты сколь вчера отремонтировал картофельных? — спросил дед Саша, доставая из нагрудного кармана передника самодельную записную книжку в клеенчатом переплете.

— Двадцать пять штук, — тотчас откликнулся Роман Фролов и уточнил: — До обеда четырнадцать и после обеда одиннадцать.

— А ты, Николай?

— У меня поменьше будет. Двадцать три.

— Это ничего, что меньше, — подбодрил товарища дед Саша, выбирая щепки из желтой прокуренной бороды. — Раз на раз не сходится. Я вон давеча сорок одну штуку обновил, а в запрошлом разе только тридцать шесть.

Дед Саша записал что-то огрызком карандаша в свою записную книжку, пошевелил бородой, подсчитывая, объявил:

— Давеча отремонтировали мы с вами, робята, восемьдесят девять штук картофельных. Новый ящик по рупь десять копеек идет. А ну прикинь, робята, сколь мы дали государству экономию?

Обедали грузчики в конторке на «общей» половине В субботний день в конторке просторно, народу мало. Хозяйничает здесь сторож дядя Яша, сменивший сторожиху Петруничеву. Дядя Яша и плиту топит, и картошку варит, стучит ногой-деревяшкой по полу.

Грузчики скинули телогрейки, расселись за столом, сетки, сумки со снедью достали. Сторож вывалил на стол полведра картошки, поставил чайник с кипятком, заваренный чагой.

— Эй, кудлатый, придвигайся, — позвал бригадир Рыжего, — в мундире картошечки отведай. Небось не пробовал никогда?

Рыжий не отозвался. Сидел у плиты на лавке, грел ноги, растирал их ладонями.

— Никак, поморозил ноги-то, — спросил бригадир, — а ну покажь.

Антоныч глянул на ноги Рыжего и ахнул:

— И впрямь поморозил! Пальцы-то, пальцы совсем белые!

Он присел перед Рыжим на корточки, крикнул:

— Степка, тащи снегу!

Вдвоем со Степаном они долго растирали Рыжему ноги, крутили пальцы, щипали их. Рыжий молчал, сидел с закрытыми глазами, от боли вдавливался спиной в стену.

Растерев ноги Рыжего докрасна, Антоныч разворошил в углу конторки сундук, в котором хранилась разная рухлядь, нашел два стоптанных валенка-опорка.

— Это ничего, что дырявые, — успокоил он Рыжего, — сена подложим. Степка, сбегай к конюшне, принеси клок.

К столу новичок так и не присел, хотя картофелину одну взял, очистил, сжевал нехотя на скамье.

Грузчики еще хлебали из стеклянных пол-литровых банок черный от чаги чай, как в конторку скользнул заведующий базой, проурчал бархатно:

— Голуби мои удалые! Чайком балуетесь, голуби? Хорошо с морозца. Хорошо! Ну как, сосед, перышки не намочил еще, порхаешь?

— Порхаю, — буркнул Рыжий, не глядя на заведующего.

— Молодец, орел-голубь! А там полувагончики к третьей эстакаде уже стукнули. Летите, голуби, веселее. Так уж и быть вам — на эстакаду и полувагоны выбрасывайте. Денежки вечером получите. За сегодняшний денек под отчет взял по случаю субботы.

В середине дня, когда кашель директора Заготконторы Ивана Александровича мягчал, в кабинет к нему мог заходить любой труженик Заготконторы. Заходить запросто, без всяких там чинов и должностных различий. Ибо в это время Иван Александрович не терпел уже находиться в одиночестве и жаждал общества. Любой вопрос, служебный или общественный, Иван Александрович разрешал незамедлительно и без волокиты. С прошениями же и с вопросами личного характера разбирался обстоятельно, не торопясь. От просителей требовалось одно: бутылка, желательно обернутая бумагой и очень желательно с повышенными градусами. В особо важных случаях — «Плиска». Входящий в директорский кабинет ставил обычно бутылку на пол с левой стороны от директорского стола. Если в этот момент с кабинете шел оживленный разговор, то его ни в коем случае не прерывали, бутылку как бы не замечали. По прошествии некоторого времени, когда разговор начинал терять напор и все посматривали на Ивана Александровича уже выжидательно, хозяин Заготконторы кивал кому-нибудь из проверенных людей головой (сам он до чужой бутылки никогда не дотрагивался), и по рукам присутствующих начинал ходить туристический стаканчик из белой пластмассы. Стаканчик был всегда только один и шел не по кругу, а выборочно, уже с соблюдением должностных и прочих различий. Конюх-возчик Женя, к примеру, будь он и владельцем принесенной бутылки, никак не мог заполучить стаканчик наперед, опять же к примеру, любого деревенского заготовителя, присутствующего в директорском кабинете. Заготовитель же не имел морального права выпивать раньше заведующих овощехранилищами, а те в свою очередь не должны были опережать заведующего пушно-меховым ларем Харева или заведующего комбикормовым складом Анастасию Хрустальную. Если в разгар незастольной разговор-беседы Ивана Александровича в кабинет его заглядывал посторонний человек, то одинокий невзрачный пластмассовый стаканчик в чьих-либо руках не привлекал внимания чужака. После того как бутылка опорожнялась, Иван Александрович решал вопрос. И, к чести своей, не всегда в пользу просителя. Если же вопрос оказывался сложным и требовал времени на обдумывание деталей, директор выразительно смотрел на свои часы, и тогда кто-нибудь из директорского окружения недвусмысленно намекал просителю, что магазин скоро закроется на обеденный перерыв.