Борис Рощин - Открытая дверь

Лука Петрович поддержал директора мелким рассыпчатым хохотком и сделал новое предложение:

— Будем здоровы, Иван Александрович?

— Все! Норма! — отказался директор. — Кто вагоны выгружает? Антоныч, «волки»?

— Антоныч.

— Как он, Антоныч-то? — подмигнул директор. — Не дает тебе спокойно спать?

Иван Александрович знал о вражде заведующего с грузчиками базы и любил поддразнить Луку Петровича, позлить его.

— Эх и развернулся бы ты, Лука Петрович, кабы не Антоныч. Боишься грузчиков, боишься. Похоронят они тебя. Ой, похоронят!

— Поплачете, наверное, по мне?

— Поплачу, — согласился директор, — но переживу.

Иван Александрович сквозь очки пристально посмотрел в глаза заведующего, предупредил строго:

— Смотри, Лука Петрович, не зарывайся. И Антоныча с грузчиками не трожь. Слышал я: опять под Антоныча копаешь?

— Наговоры, Иван Александрович. Наговоры одни.

— Смотри, Лука Петрович, — еще раз строго предупредил директор и поднялся с дивана. — Ну, я пошел. Буду у себя.

Проводив директора Заготконторы, Лука Петрович зло слил остатки «Плиски» в стакан и залпом выпил. Эти директорские подначки с грузчиками всегда выводили его из равновесия. Каков орел-голубь! И пить желает вволюшку и честность из себя выламывает. Хотел бы он посмотреть на многоуважаемого директора, будь на месте заведующего базой тот же Антоныч. Что бы тогда Ивану Александровичу в вазу заливали? Молоко, наверное.

Заведующего базой душила обида. Это надо же, как не повезло ему с директором Заготконторы. Откуда такие берутся? Чистенькими хотят быть за чужой счет. В рай хотят на чужом горбу въехать.

Первый перекур был короткий. Все упарились, взопрели, а мороз заворачивал сердито — недолго и простыть. Грузчики сбились на эстакаде в кружок, закурили. Рыжий присел на ящике в сторонке.

Бригадир, покуривая, косил глазом на Рыжего. Чем он царапнул его, кудлатый этот? Ершистый малец, с гонором, из упористых. Заприметил Антоныч на коленках парня, на брючишках его клешистых штопку. Аккуратная штопка, умелая рука делала, привычная. Спросил парня:

— В ботинках-то как, не пробивает мороз?

— Ничего.

— Ну-ну, смотри…

После перекура бригадир принял решение: разделиться бригаде, оба вагона выгружать одновременно.

— Разом надо, — убеждал Антоныч грузчиков, — а то Голубе дурь в голову ударить может, отдаст вагон «волкам». Давайте так: Егор с кудлатым — на яблочные, мы — на тройники.

— Это почему же, — зло возразил Пряник, — за какие красивые глаза я корячиться с тройниками должен, а этот красавец с яблочными прохлаждаться?

Антоныч обиделся:

— Идите все на яблочные, я один тройники возьму.

Федор на слова бригадира не ответил, поднялся и, ворча, двинулся к вагону с тройниками. За ним, посмеиваясь, заспешил Степа, шепча другу на ухо подначку.

Кулик-Ремезов и на этот раз бригадиром не был вполне доволен. «Что его на яблочные поставил — оно конешно, а чужака зазря. Совсем зазря дал сосуну поблажку».

Неторопливо докурив сигарету, Кулик-Ремезов аккуратно раздавил окурок об угол ящика, поплевал на него, бросил. Потом с неожиданной начальственной ноткой в хрипотце произнес:

— Поднимайсь! Не хрена рассиживаться, едрена мать. Ежели я за каждого ворочать буду — оно конешно… Берем по ряду.

Через полчаса работы Кулик-Ремезов понял, что с рядами он дал промашку. Рыжий с яблочными ящиками разошелся, зашустрил. Яблочные не тройники, веса, почитай, не имеют. Рыжий хватал по паре ящиков и так быстро бежал с ними, что угнаться за ним Кулик-Ремезову не было сил. Ряд сосуна вырвался далеко вперед, и Кулик-Ремезов смекнул: дело идет на посрамление. Степа уже посматривал в его сторону с ехидцей, шептал что-то Прянику. Кулик-Ремезов занервничал, сорвался с ритма, понесся как-то боком, скачками.

— Егор, — крикнул Степа, — ты чего это вразнос пошел?

Кулик-Ремезов буркнул что-то злое, сдунул с бровей пот и понял с тоской, что никак ему за сосуном не угнаться.

А Рыжий будто ошалел. Ящики в его руках летели над эстакадой, звучно плюхались в ряд и тут же вновь вылетали из вагона.

— Курнем? — предложил Кулик-Ремезов без начальственной уже нотки, с виноватостью в голосе.

Рыжий не ответил, не остановился, пронесся мимо. Кулик-Ремезов присел на ящики, жадно затянулся дымом, с завистью посмотрел на своих товарищей, которые на другом конце эстакады не спеша таскали тройники. Вновь обида на бригадира поднялась в груди: «Небось сам не стал на яблочные — меня поставил с длинноногим этим».

Неожиданно лицо Кулик-Ремезова прояснилось. Он отбросил недокуренную сигарету, что с ним никогда не случалось, поспешил в вагон. Из вагона выскочил сияющий с двумя ящиками в руках и двумя под мышками. Рыжий сразу же попытался перенять у своего напарника новую манеру работы, но у него не получилось. Ящики падали, удержать их локтями ему никак не удавалось. «Ага, — злорадно подумал Кулик-Ремезов, — едрена мать — не мать едрена».

Он забыл про свою хворотьбу, про перекуры, не слышал, что кричали ему Степан с Федором, видел перед собой лишь высокий ряд свежих сосновых ящиков сосуна да его дымящуюся паром спину. Ряд этот становился все меньше, короче, и наконец Кулик-Ремезов догнал новичка, обошел его. Сдунул с бровей пот, проговорил с солидностью:

— Ноги — оно конешно… Надобно еще и голову иметь.

Дед Саша на тарном складе с двумя своими помощниками пенсионерами Романом Фроловым и Николаем Акуловым ремонтировали картофельные ящики. По праву ветерана Заготконторы и по складу своего характера дед Саша как бы возглавлял тарный склад и бригаду ремонтников. Ремонтники, как правило пенсионеры, устраиваясь на тарный склад, надеялись неторопко трудиться — разминаться на свежем воздухе и отдыхать от поднадоевших старух. Надеждам этим не суждено было осуществиться, ибо в работе дед Саша никому дремать не давал. Твердых норм на ремонт тары он не устанавливал. Для одного ящика, чтобы в порядок привести — удара молотка достаточно, а с другим вволю навозишься. И рейки заменить надобно, и новой шинкой оплести, и ручку подновить. Всех пенсионеров дед Саша приучал к трудовой дисциплине с первого же дня. Работу начинали по его команде ровно в девять часов утра. Перекуры дед Саша объявлял через каждый час работы на десять минут и голосом вроде бы либеральным: «Покури, робята!» Через десять минут построжавшим голосом спрашивал: «Покурили, робята? Начнем с богом!» — и первым брался за молоток.

Если же ремонтники не торопились следовать его трудовому примеру и затягивали перекур, дед Саша ни в коем случае не повторял команду и уж тем более никогда не повышал голоса. Но с этого момента и весь день работал молча, без перекуров и с таким остервенением, что нерадивые пенсионеры волей-неволей совестились и тянулись за нештатным своим бригадиром. Бывало, что среди ремонтников попадался и лентяй-провокатор, баламутивший коллектив анархистскими идеями, типа: «Мы здеся обойдемся без начальства, и на хрена пуп рвать?» С подобными провокаторами дед Саша расправлялся быстро и беспощадно. Шел к заведующему базой Луке Петровичу, а то и к самому директору Заготконторы, и требовал убрать со склада лентяя-баламута. Зная, что дед Саша напраслину ни на кого не возведет, лентяя со склада незамедлительно удаляли.