Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

— Ты зря здесь время не терял.

— А это мы посмотрим, — усмехнулся он. — Я ведь тут торчу несколько часов… Ты что, не могла понять: если я сказал — еду, значит — еду. Во всяком случае нетрудно было бы оставить записку, когда будешь.

— Я так срочно нужна? — спросила она, усаживаясь в кресло. Стоило ей в него опуститься, как она почувствовала: чертовски все-таки устала за этот суматошный день, а так нужно отдохнуть, так нужно собраться с мыслями.

— Думаю, об этом и не надо спрашивать, — сказал Матвей, он сел на край тахты, внимательно вглядываясь в ее лицо, спросил мягко: — Что же у тебя случилось? Честно говоря, я ничего не понимаю.

— Я тоже, — тихо ответила она.

— Тогда, может быть, мы разберемся вместе, — его негромкий голос с басовитыми перекатами всегда действовал успокаивающе, она привыкла ему подчиняться, но сейчас раздражение усиливалось. Она видела в Матвее только лишь помеху. То, к чему она приготовилась, требовало одиночества, и — она твердо чувствовала: ничего не сможет ему объяснить.

— Нет, — сказала она. — Мы не будем вместе разбираться.

— Почему?

— Не знаю… так случилось…

— У тебя кто-то появился? — все еще с тихой улыбкой спросил он.

— Конечно, — кивнула она, — муж.

— Но он ведь был и прежде…

— Был.

Вот теперь она наконец могла закурить, вынула из сумочки пачку сигарет, спички не находились, и Матвей успел чиркнуть зажигалкой, поднести к ней огонь, и она близко увидела его карие глаза, но не могла понять, чего в них больше: тоски или жестокости.

— Но прежде он не нуждался в помощи, — сказала Светлана, выпуская струйку дыма. — Ему дали восемь лет, Матвей… А он болен. Ты знаешь: у него была операция… Он не выдержит восемь лет.

— И ты решила его спасти?

— Решила, — кивнула она.

— Каким же образом?

Он раздражал ее все больше и больше, эта улыбка, открывающая ровный, невесть как сохраненный строй зубов, который мог бы показаться даже искусственным, словно бы приклеилась к его лицу, нельзя было понять, что эта улыбка выражала: снисходительность или действительно участие.

— Это долго рассказывать, — сказала она.

— Но, может, ты все-таки попытаешься.

— Нет.

— Ну, хорошо… Если долго рассказывать, значит, и долго действовать. Но я-то приехал сюда, чтобы сообщить: мы начинаем новый виток, я подписал договор с министерством, и мне очень нужна ты и твоя группа. Ты должна быть завтра на работе.

Он подождал, но она не отвечала, наслаждаясь сигаретой. Улыбка все еще держалась на его лице, а Светлана прикусила губу, подумала: только бы не сорваться, черт возьми, только не сорваться, тогда все будет хорошо. Но что именно хорошо, она и сама не знала.

— Я тебя знаю, — проговорил Матвей. — Ты зря закусила удила. Слепая скачка. Так можно и в бездну угодить… Давай решим просто: ты выходишь завтра на работу. Не будем срывать дела. И вместе займемся твоим. Возможно, отыщутся кое-какие связи. Свяжемся с Потеряевым…

— Вахрушев в колонии. Какие связи, Матвей? — устало протянула она. — Какие тут могут быть связи. Это же не добыть чего-нибудь и не устроить куда-нибудь. Он в колонии… Далеко. Среди уголовников.

— Ну, я полагаю, туда зазря не загремишь, — проговорил Матвей.

— Ты полагаешь, — усмехнулась она. — А я — нет. Ты же сам меня учил: факт нельзя назвать фактом, если он не поддается проверке. Я хочу все проверить сама, я хочу до всего докопаться…

— Это он тебя просил?

— Нет, я сама так решила.

Он подумал немного, встал, прошелся по комнате, потом остановился напротив и сказал:

— Ну что же, я помогу тебе этим заняться. Оформим командировку, полетишь куда хочешь… Если нужны будут помощники — найдем. Но сначала ты запустишь программу в группе. Для этого нужно три месяца.

Все, что он говорил, было правильно. Светлана знала: все, что он дальше скажет, тоже будет правильным. Ее учили: прежде дело, потом — личное; сотвори то, чего от тебя ждут, а после хоть взвейся в поднебесье вольной птицей, вот ведь еще и помощь предлагают.

— Но я не смогу, Матвей. Три месяца… Ничего не смогу, пока Антон мается и я не знаю твердо: верно ли это или нет. Мне ведь не будет никакого прощения, если за это время с ним что-нибудь случится.

— От кого прощения? — не понял он.

— От самой себя.

— А-а-а, — протянул он и качнулся на носках. — Это на тебя похоже, — и тут же голос его отвердел. — Ну вот что, милочка. Всяким взбрыкам есть предел. Я сейчас точно изложил программу. Мы поможем тебе всеми силами. Но если ты будешь упираться, то… прости, сама знаешь: пустые угрозы для меня чужды. Я привык действовать.

Теперь она видела: это вовсе не улыбка, это такой оскал, и он был ей знаком, она уж наблюдала Матвея спокойным и безжалостным, он и в самом деле никогда попусту не угрожал, был хозяином своего слова. Она это обнаружила впервые после того, как старик Кудрявый — величественный профессор с окладистой серой бородой — поднял неожиданный ор на ученом совете, где Матвей обосновывал необходимость расширения работ и просил еще денег и ставок. Старик сорвался, побагровел, стал кричать:

— Глобальности захотелось! Да это один из первых признаков лженауки. Она, видите ли, мелочишкой не занимается, всякие там законники Ньютона — это для нее семечки, ей масштаб подавай, чтобы от края до края полыхало… Слышали такое, видели. Даже с самим Трофимом Денисовичем были знакомы с… Помним его великий план преобразования природы, — и тут же он хлопнул могучей пятерней по столу. — О премиях, черт вас дери, мечтаете. Не о деле — о премиях, о престижности. Хотите на эти деньги поминки по традиционным законам… Э-э, да, — он вдруг обмяк, сел и неожиданно заплакал.

Как ни странно, но речь его повлияла на совет, — ни денег, ни новых ставок Матвею не дали в тот раз, а когда совет был закончен, он улыбнулся Кудрявому, сказал:

— Ну что же, ответный удар за мной.

И он последовал, этот удар, очень неожиданный и сильный. У каждого старого профессора есть свои слабости, были они и у Кудрявого, и одна из них — его ученица, красавица Гульсара Азаматова. У нее был быстрый ум, она могла работать по двенадцать — шестнадцать часов, она всем улыбалась, никому не причинила обиды, никакого зла, и все относились к ней как к умному и славному ребенку, потому на защиту пришли как на праздник. Зал был полон, несколько человек принесли цветы. Директор, он же председатель совета, надел свой лучший венский костюм, он и открыл совет речью: ныне, мол, предстоит славное событие — Гульсаре дана возможность показать во всем блеске свой талант.

Она и показала его: не заглядывая в записи, легко и свободно изложила главное в своей работе. Приятно было задавать ей вопросы, она отвечала на них свободно, защита текла легко и красиво, хотя все понимали, какой труд лежал за всем этим. И вот уж когда вроде б стало ясно: надо закрывать прения и переходить к тайному голосованию, неожиданно попросил слово Матвей.