Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

Петр Петрович уж не помнит: то ли заочно, то ли через какие-то курсы Зигмунд получил юридическое образование и поначалу работал нотариусом, потом адвокатом, затем следователем, а потом уж в прокуратуре. Вся его жизнь проходила тут, в области. Найдин где-то в шестидесятые спросил его: что же ты из армии уволился, пошел на такую беспокойную работу, а тот ответил: я, мол, в лагерях на всякие беззакония нагляделся, однако же во мне не обида живет, хотя поначалу я ей большую волю дал и на всех законников с презрением смотрел, а потом порешил: пойду-ка я сам этим займусь, может быть, что-нибудь доброе сделаю; а опыт есть, лагерь ведь — серьезный опыт. Лось еще рассказывал, что до начала шестидесятых ему особо ходу не давали, адвокатом — это пожалуйста, по тем временам на адвоката вообще высокомерно поглядывали — собака, мол, лает, а караван идет, интеллигентик болтливый, — и все тут, ни пользы, ни силы в нем никакой, просто трепач, существующий для формы на процессе, а вот обвинителя чтили, и суд перед ним даже, бывало, заискивал.

Однако же, настало время, и на Лося обратили особое внимание, потому как считали: он безвинно пострадал, жертва беззакония, но проявил стойкость, хорошо воевал, он сам об этом старался не вспоминать, но за него вспомнили, пригласили в прокуратуру, а потом он стал подниматься по служебной лестнице, и вот уж лет восемнадцать как в прокурорах области, и вроде бы на пенсию не собирается, хотя по годам давно пора.

Найдин с Лосем встречались редко, иногда годами не виделись. Петр Петрович понимал: у такого, как Лось, забот хватает, зачем его тревожить. А вот из-за Антона потревожить пришлось, и тут Найдин наткнулся на непробиваемую стену, но не обиделся, а посчитал: другого и ждать не следовало.

Однако сейчас, вспоминая, как после финской сам было чуть не поверил в вину Лося, невольно упрекнул себя, что довольно легко согласился с виной Антона… А если опять ошибка?

Он лежал на диване в кабинете, читал журналы, где описывались новые портативные компьютеры, и думал: скоро, видимо, придется учить ребят считать на машинах, учить программированию, и надо бы об этом поговорить со Светланой, чтобы она прислала ему пособия. Уж где-где, а в радиотехническом техникуме такое необходимо, а у них еще не шевелятся. Он выпил водки, запил настоем липового цвета, чувствовал себя хорошо, голова была свежей, ломота в ногах исчезла. Он знал, сейчас главное — хоть день вылежаться, не попадать на сквозняки, тогда о болезни завтра и забудет, а может быть, даже сегодня к вечеру.

До него долетал шум автомобилей, иногда грохот мотоциклов, что стали лет семь назад настоящим бедствием для Третьякова. Сейчас редкий парень не имеет его, носятся как бешеные, да еще с девчонками. Сколько таких парней уж снесли на погост или отправили в областные больницы, потому как на месте починить их не могли. Некоторых, правда, спас доктор Квасько, он умел лечить по-своему переломы, вправлять суставы, однако же бедствие это не уменьшилось. Ловили пьяных за рулем. Трубицын заставил гаишников навесить знаков: проезд мотоциклов запрещен. Гаишники с мотоциклистами боролись слабо, считали, это личное дело парней, может быть, и опомнятся, но бешеная езда не сокращалась. Кроме этих звуков доносилось в кабинет и веселое чириканье птиц, хотя окно было закрыто, и по их голосам Петр Петрович понимал: они радуются хорошей погоде.

Он уже изрядно исчеркал страницы журнала, когда вошла Надя, робко кашлянула, он взглянул на нее и сразу насторожился растерянному виду: она, совсем как девчонка, смущенно перебирала пальцами край фартука.

— Что случилось? — спросил он, тут же вспомнив: телефон в кабинете отключил, чтобы не вставать с дивана.

Надя почему-то заговорила шепотом:

— Там эта… Вера, стало быть.

— Ну что ты шепчешь? Какая Вера?

— Круглова. Не понимаешь, что ли?! — вдруг рассердилась Надя.

Он сразу откинул журнал, хотел вскочить, но Надя прикрикнула:

— Да лежи ты! Я ей сказала, что болен. Однако она ждет. Пустить?

— Веди ее быстрее.

Найдин сразу ощутил сухость во рту, потянулся к питью, стоящему рядом на тумбочке, заставил себя успокоиться, понял, сейчас нельзя выказывать волнение, если Вера пришла, значит, это серьезно. Ведь вчера, когда он возвращался в Третьяков, то раздумывал: они еще обязательно встретятся, хотя не знал, как это произойдет, и не думал, что случится так быстро. Тут надо быть таким, как всегда, таким, как прежде, убеждал он себя, уже слыша шаги женщины, идущей через комнаты к его кабинету.

— Ты входи, — сказала Надя, пропуская Веру вперед, и сразу же закрыла за ней дверь.

Вера сделала шаг и остановилась. Найдин сразу отметил, как она напряжена, как все в ней натянуто: глаза большие, словно застыли, она сжимала обеими руками ремень коричневой сумки, одета была в коричневое платье, немного, видимо, ей узкое в плечах, с белым воротничком, губы у нее были подкрашены, как обычно, на них виделись темные подтеки — видно, сама их искусала. Петр Петрович и это заметил, сказал как можно ласковей:

— Захворал я, Вера. Ты уж извини, что лежу… Вот проходи, садись рядом.

Она шагнула вперед к изрядно потертому коврику, лежащему подле дивана, но внезапно, будто у нее подкосились ноги, грохнулась на колени, не выпуская из рук сумку, и необычно хриплым голосом, будто ей сдавили горло, проговорила:

— Ты прости меня, Петр Петрович, прости меня, дрянь приблудную, — и неумело отбила поклон.

Сначала его сковало недоумение — никак не ожидал такого, затем хотел вскочить, чтобы поднять Круглову, но сразу вспомнил, что лежит в кальсонах, укрывшись пледом, открыл рот, чтобы кликнуть Надю, но вместо этого неожиданно спокойно приказал:

— Встань.

Наверное, в его голосе была сила, Вера Федоровна подчинилась ему, поднялась с коленей. Он кивнул ей на стул, она сразу села.

— Вон на тумбе клюква, выпей-ка.

Голос его был по-прежнему доброжелателен и спокоен, он понимал: здесь надо строго следить за собой, ничему не удивляться, вести себя по-дружески. Вера Федоровна отпила несколько глотков, ладошкой вытерла слезу, и сразу видно было — она подобралась, хотя все еще в напряжении сжимала ремень сумки.

— Ты, Вера, дыши легче, — вздохнул он. — И не трясись. Худого я тебе не сделаю, что бы ни было. Ты знаешь ведь меня, коль я обещался…

Он сказал это тихо, увидел, как она сглотнула, побеждая в себе слезы, и снова ее плечи заострились, но он сумел дотянуться до ее руки, ласково погладил, сказал:

— Если что хочешь сказать — говори.

— Ага, — кивнула она совсем по-девчоночьи, и по лицу ее было видно, что самые тяжкие минуты она уже пережила и сейчас сможет заговорить. Она еще помедлила немного, сказала: — Я тебя обманула, Петр Петрович, вчера… Ты не обессудь. Страшно мне.