Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

Они едва тогда успели закончить курсы, как их обоих отправили в один полк под Ленинград. У каждого было по три кубаря в петлицах, они стали командирами. Едва они пригляделись, с кем придется служить, как началась финская.

Был самый конец ноября, даже, кажется, тридцатое число, когда по хрусткому снегу двинулись через хмурый лес, двинулись цепью — это он хорошо помнил, потому что все затем казалось глупостью… Они вышли к опушке, снежное поле лежало перед ними. Комбат и батальонный комиссар ехали на конях. Комиссар картинно приставил к глазам бинокль, и в это время по нему ударили короткой очередью. Они даже не знали тогда, что есть автоматы «суоми», они, старшие лейтенанты. Комиссара убили у них на глазах, а комбат спасся потому, что знал джигитовку, служил в Туркестане. После первых выстрелов упал с коня, удержавшись ногой за стремя, словно и его скосило пулей, так влетел в лес… Потом оказалось, и лес опасен, били порой из тыла. В первые дни они не знали, что такое «кукушки» — снайперы с автоматами, которых оставляли на деревьях в подвижных люльках, чтобы они могли скользить вокруг ствола, — да и многого не знали: не было настоящих разведданных об укрепленных районах, понятия не имели о бронированных или сделанных из железобетона дотах, даже белых халатов не хватало.

Война оказалась совсем другой, чем на учениях. Свои танки рвали телефонные провода, вели-то сначала их сразу по снегу, не подвешивали, — накручивали танки кабель на гусеницы, проваливались в болота, натыкались на минные поля, теряли связь со штабами. Это потом научились различать доты по едва приметным снежным буграм, по слабым дымкам. Одно время начало казаться: у противника укрепления — не подступить, финны торчат в тепле, а наши мерзнут на злом морозе, вырыв норы. Сунешься к финнам, а там проволочные заграждения в семь колов. Пробовали по ночам делать проходы — проволока на морозе звенит, финны бьют из пулеметов и автоматов по звуку. Рота редела, много было обмороженных, кого побили «кукушки». Только в декабре, к Новому году, сообразили: прорыв надо готовить всерьез. Завезли валенки, ушанки, для командиров — полушубки, настроили землянок, вылезли из этих чертовых нор, где жгли костерки, там же и оправлялись. Прибыли танки, артиллерия, лыжники, и тут же почти у передовой учились штурму. Сначала были пробные бои, вели долгую артподготовку, старались бить по дотам, а потом, когда начиналась атака, натыкались на свирепый огонь. Было ясно: во время артподготовки финны отсиживаются в укрытии, а едва орудия смолкают, сразу же занимают позиции.

Это Зигмунд Лось предложил на разборе, во время «игры»: какого, мол, черта ведем так артподготовку: надо бить по передовой линии, а потом перенести огонь вглубь, противник вылезет из укрытий, займет позиции, тогда вернуть огонь на передовые, а потом опять дать его вглубь, и так несколько раз. Командир полка похвалил: четкая мысль. Куда уж четче, черт возьми!

Рвали оборону десятого февраля, это Найдин помнит хорошо. Мороз был яростный, на рубеж для атаки батальон вышел минут пятнадцать одиннадцатого, лежали не шевелясь, чтобы их не обнаружили. Ребята-северяне научили одной хитрости: обмакнуть валенки в воду, на них образуется ледяная корка мгновенно, ноге от этого тепло. Некоторые не верили — можно и валенок промочить, но он поверил, убедился: дело стоящее. Лежали до двенадцати, когда началась артподготовка. Сначала ударили по проволочным заграждениям: видно было, как взрывались мины, потом перенесли огонь на укрепления, на доты, особенно на тот, что торчал на высоте, а потом все шло, как предложил Лось, — почти полтора часа артподготовки, затем двинулись танки. У роты Найдина в руках синие флажки, это чтобы танкисты знали: дальше наших нет. Но с танками не все получилось ладно, наткнулись на надолбы, и тут команда — в атаку. Черт его знает, много всякого было потом, но тот день запомнился: как вел за собой роту, как наткнулись на противотанковый ров, ухнули в снег по пояс, но этот ров и спас — пулеметы били поверху, но красноармейцев не задевало. Немного выждали, и, когда огонь от укреплений начал затихать, он поднял своих, и они кинулись вперед. В горячке он не почувствовал, как задело плечо, вырвало клок у полушубка. Ворвались в траншеи, они были пусты, валялись финские шапки, кожаное пальто, но дот еще отплевывался пулеметом. Он кликнул саперов, те по проходу добрались до дота, рванули, железобетонную плиту подняло вверх. Командир взвода, — он уж и фамилию его забыл, а прыщавое лицо помнит, — сказал ему: вы, комроты, ранены. Перевязывали тут же на морозе, в медпункт некогда было двигаться, еще два дота обошли, взрывали двери гранатами… Чего только тогда не было, но это был первый прорыв. Все же здоровым он тогда был мужиком, рана вроде пустяковая, задело плечо пулей, от нее и сейчас след. И температура тогда поднялась, однако же боя он не оставил, вообще считалось в те времена: командира могут только с поля боя унести. Он и повел роту дальше, и в темноте они захватили часть финских землянок. Связь наладили с трудом. Тут, в этих землянках, заночевали. Плечо у него за ночь раздулось, поднялся жар, комбат приказал отправляться в медпункт, но Найдин пробыл там суток двое, вернулся в роту, и где-то уж в конце февраля, когда были на переформировке, прибежал Лось, принес «Ленинградскую правду». Там сообщалось, что Найдину присвоено звание Героя Советского Союза. Из этой же газеты узнал, что его рота первой ворвалась во вражеские укрепления и первая водрузила флаг над дотом.

И все же он был мальчишкой, хотя и поднабрался опыта, и потому в марте попал в историю. Они выходили к Выборгскому шоссе, а финны открыли шлюзы, и вода рванула в низины. Она надвигалась стремительно, блестя на солнце, казалась белой ртутью, пар поднимался над ней и сразу же замерзал в воздухе звездными радужными кристалликами. Он решил: проскочим обочиной, двинулся вперед первым и рухнул в воду. На морозе сковало мгновенно. Его занесли в какой-то полуразбитый домишко, полушубок на нем замерз так, что пола сломалась, он уронил руку на стол — она зазвенела, как стеклянная. На нем разрезали одежду, потом растирали голого водкой, и все же ноги почернели — вода залилась в валенки. Вот таким обмороженным отправили в Ленинград. Врачи поговаривали: придется отнимать ступни, но он не дался. А тут рана февральская открылась. Он в окно госпиталя видел, как в мартовский солнечный день шли по улице войска и их приветствовала толпа.

В эти дни и приехала Алиса. Она навещала его в госпитале каждый день и, когда он уже стал ходить, увела его в парк, несколько раз огляделась, сказала шепотом: «Зигмунда Лося арестовали». Он не поверил, но она стала сердиться: просто Найдин ни черта не понимает, у Лося отец — поляк, но он это скрыл, чтобы пробраться в армию. Петр Петрович ответил: поляков не так уж мало в армии, тогда она усмехнулась, объяснила, это не те поляки. Отец Зигмунда прибыл, скорее всего, по заданию буржуазной разведки. Но он видел, как воевал Лось. Сказал Алисе: Зигмунд под пули подставлялся не меньше моего, это случайность, что ему Героя не дали, ведь рядом были. Но Алиса была строга, жестко сказала: пусть он об этом не говорит, органы лучше знают, что делают, и, как ни больно ему признаваться, он поверил тогда жене, только все время удивлялся: как же это так здорово мог Лось притворяться, наверное, был опытный.