Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

Весь день он лелеял в себе обиду, к обеду не вышел, а когда вечером неожиданно без стука отворилась дверь и на пороге возникла Светлана, сказала сурово: «Ну, хватит губы дуть!» — он обрадовался, включил настольную лампу, чтобы увидеть ее лицо. Она была бледна.

— Что ты хочешь? — спросил он.

— Хочу, чтобы мы с тобой побывали у Кругловой. Она тебя чтит, а мне одной трудно будет, — и вдруг чуть не всхлипнула: — Я не могу проиграть… Понимаешь?!

В Синельник ехали на Вороне, двуколка легко катилась по асфальту, колеса у нее были на резиновом ходу, хороший мастер делал, Петр Петрович знал, в какие руки отдает работу, и не поскупился, отвалил мастеру от всех своих щедрот, потому и приятно так ехать — словно плывешь над дорогой, впереди Ворон цокает, помахивает гривой. Вперед, кауренький, вперед! И Светлана сидит притихшая, щурится на солнце. Петр Петрович чувствует: ей приятна эта езда, а то вчера, после посещения Потеряева, она затосковала, да, конечно, затоскуешь от таких его слов, но сам Петр Петрович приободрился, потому что ему и в самом деле захотелось докопаться до самой сути. Светлана не знала Потеряева, а он знал, да еще как хорошо, знал не только потому, что тот был его учеником, хотя Петр Петрович кого попало в институт готовить не брался, лишь только тех, в ком видел истинное старание и в кого верил: из этого парня будет толк. Это в нем самом было заложено в юношеские годы Александром Александровичем Трубицыным. Так вот, Петр Петрович знал Потеряева, как полагал, сполна, и понимал: этот вроде бы открытый мужик жить приучен с определенным прицелом и хитростью, иначе ему и в директорах бы не ходить.

Легко и весело бежал Ворон, по обе стороны дороги раскинулись поля в густой зелени озими, и над ней трепетал в движении воздух, он становился синим вдали, и невозможно было обнаружить границу между зеленью и синевой — одно естественно переходило в другое, и над дорожным полотном стелилось марево, потому казалось, впереди оно залито водой, хотя на самом деле было сухим и серым.

Вот из-за этой самой дороги и разгорелся весь сыр-бор с Антоном… Петр Петрович помнил, как тут строили. Он раза три проезжал в Синельник, видел бригаду рабочих, видел, как они, мускулистые, в рваных майках или худых рубахах, но в шляпах, тут трудились — в чаду, в асфальтовом дыму, не боясь жара, палящего солнца; у них был каток, был и самосвал, за тем и другим сидели люди из бригады, каждый из них умел водить эти машины и при нужде подменяли друг друга. Они приходили сюда чуть свет и заканчивали поздно вечером, и Петр Петрович удивлялся их выносливости. Он и с этим самым Топаном беседовал несколько раз, тот говорил медленно, перекатывая, как леденец во рту, мягкое «л», лицо его состояло из крупных блоков: прямой лоб, выдвинутый вперед нос словно бы сливался с полными губами, всегда потрескавшимися, подбородок выдвинут. Из него слово было трудно выдавить, да и другие были молчаливы. Петр Петрович останавливал Ворона, наблюдал, зачарованный четкостью их вроде бы неспешных, но точных движений, и восхищался, как вроде бы даже само вырастало следом за бригадой полотно дороги. Это и была истинность труда человеческого, где все так обдумано и рассчитано, что даже при такой напряженности, — пожалуй, и у печи-то ворочать лопатой легче, — дело словно бы само собой делалось. Конечно, это было правильно, что взяли бригаду приезжих — профессионалов, своих людей на это не отвлекли, да своих и не было…

Блеснула излучина реки, еще немного, и они въедут на мост, а там, за рощицей, и начнется усадьба подсобного хозяйства. Прежде чем выехать, Петр Петрович позвонил Кругловой, предупредил, что будет, ему показалось, она сделалась неприветлива с ним, долго молчала, может быть, даже хотела отказать в свидании, тогда он твердо спросил:

— Куда заехать: в контору или домой?

— Лучше домой, — сказала она, и он услышал слабый вздох.

Они не доехали до бывшего дома управляющего, хотя колонны его уж были видны, свернули на грунтовую дорогу. Здесь еще не просохла после дождей лужа, Ворон разбил ее ударом копыт, так что брызнула вода на кусты, а за лужей возле зеленой калитки ждала их Вера Федоровна. Она была в белом отглаженном платке, лицо ее отливало румянцем, это Петр Петрович отметил про себя, подумал: наверное, все же Кругловым здесь неплохо живется. Светлана соскочила на землю, подала отцу руку, но он руки ее не взял, оперся на палку, сошел на землю, сказал:

— Здравствуй, Вера. Дочку-то мою знаешь?

Круглова поклонилась, ответила:

— Давно видела. Девочкой, — но руки Светлане не подала, открыла калитку, сказала: — Проходите в дом.

Они прошли по дорожке, выложенной плиткой, мимо грядок к крыльцу с балясинами по краям, крашенным в голубую краску, и, пройдя сени, вошли в комнату. В ней было прибрано, отсвечивал тускло телевизор, диван застелен дешевым гобеленовым покрывалом, на столе — синяя ваза с полевыми цветами, да, Вера Федоровна их ждала. Но не только она. Стоило ей сказать: «Садитесь, Петр Петрович», — как из соседней комнаты вышел Иван Иванович. Был он в чистой рубахе, застегнутой на все пуговицы под самое горло, посмотрел на пришедших хмуро, хотя и поклонился, и тоже сел на скрипнувший стул в углу, правая рука его обвисла беспомощно, а левую он положил на колено, она была груба, темна, как подошва.

— Молочка? — спросила Вера Федоровна.

— Можно, — согласно кивнул Петр Петрович.

— Меду?

— И медку можно.

Пока Вера Федоровна ставила на стол крынку с молоком, стаканы и миску с сотами, истекающими золотисто-желтым медом, Петр Петрович весело оглядывал то хозяйку, то хозяина и неожиданно громко сказал:

— А что это вы нас так?.. Словно мы вам грязи в дом нанесли? Ишь нахмурились?!

Вера Федоровна вздрогнула, что-то попыталась пролепетать, но Петр Петрович не дал, сказал:

— У тебя же, Вера, все на лице. И ты, Иван, сидишь, будто к тебе с обыском явились. Я ведь неприветливых хозяев не люблю. Встанем вот сейчас со Светкой и уйдем.

Иван Иванович смутился, кашлянул, но тоже ничего внятного произнести не смог, только глаза его помягчели, пробормотал:

— Так ведь…

Но Петр Петрович уж отпил молока из стакана, зачерпнул ложкой меда и как ни в чем не бывало похвалил:

— Хорошо, однако, — и тут же повернулся к Вере Федоровне, сказал: — Ну вот что, матушка. Ты знаешь: на суде я не был, валялся. И Надежда не была, и вот — Светлана… Так что ты уж, будь добра, поведай нам, что ты там показывала и какие на то были причины. По тебе, Иван, вижу: приезда вы нашего опасались. Так сразу хочу сказать: опасаться не надо. Я к вам, как и был, со всей душой, так и остался.

— Да что вы, Петр Петрович, — махнула рукой Вера Федоровна, и глаза ее стали наполняться слезами, но она сумела себя побороть, сцепила пальцы рук так, что костяшки побелели. Далось ей все это нелегко, она судорожно вздохнула: — Я знаю… Вы, Петр Петрович, со злом не придете.