Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

«Помогу», — твердо пообещала она.

И вот сейчас она пытается сдержать свое обещание, но пока из этого ничего не выходит… Ну да, Антон отводит подозрения от людей, но ведь все-таки кому-то понадобилось упрятать его в колонию, и сделали это так чисто, что все уверены: Антон — взяточник. А вот сейчас убеждают и ее в этом. Отец ссылается на Зигмунда Яновича. Да, конечно, Лося она знала с детства. А не поехать ли к нему, не взглянуть на этого железного старика, ведь у него в руках все нити дела Антона? Ведь это неважно, что он отказал отцу; может быть, ей не сумеет отказать…

По стечении обстоятельств и Петр Петрович в это время думал о Зигмунде Яновиче, и если для Светланы нынешний прокурор области был человеком, облаченным особой властью, в руках которого могла находиться судьба Антона, то для Петра Петровича этот самый Лось был частью его собственной жизни.

Это же надо было, чтобы в такой погожий день простыть, а может быть, хвороба держалась в нем раньше, еще когда шли дожди, а вот съездил в Синельник со Светланой и наутро проснулся как палками побитый, и нос раздуло, стали ныть ноги, — черт знает что происходит в человеческом организме. Ноги он обморозил более чем сорок лет назад, а только после шестидесяти вспомнил об этом. Однако же при простудах он никакого другого лечения, чем баня, не признавал, потому на задворках и сохранил бревенчатую избенку, низкую, с полком, — сколько она там стоит, уж и не сосчитаешь, еще отец Найдина в ней парился. Правда, каменку перекладывали, чтобы сделать вытяжку, а то прежде баня топилась по-черному и от дыма можно было угореть. Наверное, больше ни у кого в Третьякове такой бани не осталось, у всех ванны, да и у Найдина в доме она была, но баня нужна для лечения, туда Петр Петрович и водопровод провел.

Надя, увидев его больным, заохала, а он прикрикнул, чтобы не поднимала паники, не тревожила Светлану, пусть лучше истопит баню, веники еще есть прошлогодние. Не первый раз с ним такое, попарится как следует, потом примет кое-что внутрь, — и все дела. Надя послушалась, а он достал из шкафа старый полушубок, чтобы, когда будет возвращаться с задов, накинуть на распаренное тело, потом подумал и вынул валенки, так вернее. Он боялся: лишь бы Светлана ничего не проведала, не любил лишней женской суеты. А узнав, что она утром пораньше ушла в город, обрадовался, но тут же и задумался: как бы она не натворила чего-нибудь. Теперь и он чувствовал: дело с Антоном не просто, видел, в какой панике были Кругловы от его приезда, да ведь и встретили они его, будто врага, хотя всегда он им делал только добро и знал — они благодарны ему за это. Как ни объясняй их вчерашнюю неприязнь неловкостью перед ним за то, что Вера Федоровна показывала на Антона, ничего толком не прояснишь. Тут было нечто другое, и Найдин чувствовал: это самое другое неизбежно откроется, необходимо только время и терпение.

Конечно, он не поверил поначалу, что Антон опустился до взятки, не мог этого принять, он и рыжему следователю, приехавшему из области, не поверил, но потом был суд, и Найдин стал думать: черт его знает, этого Антона, с таким мужиком все может приключиться, хотя и объяснения, почему Антон это сделал, он получить не мог даже после встречи с Лосем. Теперь же, после поездки в Синельник к Кругловым, в нем возникло сомнение и в праведности суда. Может быть, тут повинно было не только поведение Кругловых, но и убежденность Светланы, уж очень она была в своей направленности категорична, а Светлана, при всей ее взбалмошности, мыслит логично и просто так не кинула бы Москву, если бы не имела надежд отыскать в Третьякове доказательства невиновности Антона.

Да, после того как суд вынесет приговор, документ, который вбирает в себя труд многих людей, занимавшихся проверкой и перепроверкой обстоятельств дела, покорно согласиться с ним не так уж и сложно, а вот чтобы отринуть, нужно не только мужество или непреклонная вера, — она может быть и слепа, — но и убежденность: что-то в этом деле не так, что-то не связываются концы с концами. А коль возникают сомнения, то правота приговора дает трещину и в нее надо вглядеться попристальней, даже если она и не так велика. Было ведь в жизни Петра Петровича нечто такое, когда он задавил в себе подобные сомнения, а потом это повернулось у него тяжкой виной перед самим собой, и горечь вины этой и поныне, как давние раны, нет-нет да и зацепит шершавой неуютностью душу, и становится муторно, пакостно, хотя вроде бы и нет никакой вины твоей, и все же… И связано все это было не с кем-нибудь, а именно с Зигмундом Лосем.

Сколько людей бывало с ним рядом, сколько считал он своими друзьями, скольких не принимал поначалу, а потом оказывалось: этот и есть наиболее верный. Вот вроде бы жизнь главным образом прошла у него в Третьякове, но на самом деле он достаточно помотался по свету, и теперь уж далеко не всех можно вспомнить, с кем дружил и под Самаркандом, когда там служил, и под Ленинградом. Военных часто перебрасывали до войны, долго на месте не засиживались. А потом были курсы под Москвой, и там Зигмунд Лось. Они и сошлись-то по принципу землячества. Лось был не третьяковский, он вырос в областном центре в учительской семье. Волосы ежиком, на большом, вечно шелушащемся носу от солнечных ожогов — бородавка. Издеваясь, ему пели, переиначивая, из «Бориса Годунова»: на носу — бородавка, на лбу — другая. Он сам над этим смеялся. Наверное, они все тогда были веселы, по нынешним временам даже слишком молоды, двадцать три года, а уж слушатели таких курсов. К военным вообще тогда относились особенно, считали, это цвет народа, ребята с культурой, образованием. Они много читали, выезжали из Подмосковья в столицу, чтобы послушать Козловского или Лемешева, спорили, кто из них более интересен. Лось славился как балагур, он знал Есенина наизусть, хотя считалось: это поэт крамольный, говорили, только разложенец мог написать «Москву кабацкую», но Лось читал и Есенина, и Щипачева: «Любовь с хорошей песней схожа, а песню не легко сложить», — и еще Иосифа Уткина. Он читал стихи и нравился девушкам. Лось и познакомил Найдина с Алисой в театре: знакомься, дочь отцовского приятеля. Найдин еще не видел тогда таких женщин — строгих, много знающих, увлеченных математикой Лобачевского. Очень скоро выяснилось: им есть о чем поговорить, и он стал приезжать к ней на квартиру к Никитским воротам. Она кончила Высшее техническое, стала инженером-технологом.

Странно, он плохо ее помнит, свою первую жену, вот Катя до сих пор рядом с ним, а Алиса… Осталась в памяти строгость взгляда и строгость суждений: все должно быть отдано делу, здесь не может быть никаких компромиссов. Он так и не знает, любил ли ее или просто женился на ней, потому что пришла пора, все-таки не мальчишка… Сколько написано разного о первой любви, вообще о первой в жизни, а у него… У него первой любовью была Катя, когда он уже столько всего пережил. Наверное, это странно. Вот Зигмунд Лось тех лет остался навсегда в памяти: и как смеялся, раскачиваясь из стороны в сторону, и как читал стихи, прикрывая глаза и словно прислушиваясь к своему голосу, и как отдавал команды на учении, любовно растягивая гласные и неожиданно обрывая их.