Иосиф Герасимов - Миг единый

— Ну, так как жить будем? — спросил Шергов, с удовольствием намазывая масло на хлеб; вопросом этим он хотел подчеркнуть, что сейчас все команды отдает Николай Васильевич, а дело Шергова — подчиняться.

Николай Васильевич еще прежде заметил, что Шергов в разговоре с ним пытается избегать прямых обращений, видимо так и не решив для себя: стоит ли сохранить приятельское «ты» или же соблюдать официальное «вы», и подумал: «Это уж пусть он сам…»

— Что у тебя сегодня? — спросил Николай Васильевич.

Шергов быстро взглянул на часы.

— Через двадцать минут оперативка. Но можно и отменить.

— Не надо отменять, — твердо сказал Николай Васильевич. — Сам и поведешь… Как обычно. И, сделав это распоряжение, повернулся к Наде, улыбнулся ей: — Очень вкусные котлеты. Спасибо. Вы, видать, кулинарка.

— Научилась, — строго сказала Надя. — Раньше не умела, а теперь научилась.

— А почему же раньше?

— В общежитиях все по столовым питалась. А я с шестнадцати лет по общежитиям.

— Ого! На заводе работали?

— Крановщицей. Очень даже хорошей была крановщицей. Я бы и сейчас… А что?

— А ничего, — вдруг строго сказал Шергов.

Николай Васильевич внутренне усмехнулся: супружеская строгость Шергова показалась ему смешной, и, чтобы подзадорить Надю, он сказал:

— Ну, если так, то не надо было вообще из крановщиц уходить.

— Так ведь Антон тогда начальником цеха был, — сурово объяснила Надя, щеки ее зарозовели, глаза заблестели, и она страстно и в то же время с назидательной ноткой прошептала: — А у нас любовь была.

Николай Васильевич привык к стремительным переменам в людях — перестал им удивляться и, посмеиваясь, говорил, что устойчивость взглядов — отход от нормы, во всяком случае ему не приходилось встречать человека, который бы пронес свои суждения через всю жизнь. Даже профессор Поповский, наиболее стойкий из встреченных когда-либо им людей, его учитель Поповский и то насчитывал несколько периодов в своих исканиях, итоги одних часто противоречили другим. Некоторые из оппонентов Поповского активно пользовались этим, самого Поповского и его друзей это не тревожило. «Наука в движении, — говорил профессор, — и она имеет право зачеркивать то, что сегодня ей кажется черновым наброском, хотя вчера это еще звучало как беловой вариант». Он любил повторять мысль, что наука запаздывает, довольно часто люди формулируют выводы, когда они уже теряют свою силу. Это не мешает в течение длительного времени верить в открытое и пытаться его применить, несмотря на то что условия изменились и что теперь эти открытия идут против течения, и вот тогда-то и надо суметь отрешиться от заблуждения. Мир, что бы ни происходило, видоизменяется постоянно, сегодня он другой, чем был вчера, и наука не всегда успевает за ним, но это и создает стимул к движению.

Когда Николай Васильевич однажды в компании инженеров высказал эти мысли, ему возразили: мол, перемена взглядов на то или иное явление вовсе не означает изменения характера человека, ведь тот же Поповский при таких поворотах не становился иным.

— Вот в том-то и штука, что становился! — воскликнул Николай Васильевич. — Если внимательно приглядеться, то можно обнаружить перемены… Ничего не поделаешь — взгляды часть характера.

С ним не очень-то соглашались, но он верил в свои слова.

То, что Антон Шергов — совсем другой человек, чем тот, кого знал Николай Васильевич в студенческие годы, было ясно. Но каков он сейчас? Первая встреча ничего не открыла; раздражение, возникшее по поводу рисуночка на галстуке, — вопрос вкуса, и только, да и то вкуса самого Николая Васильевича, ведь, возможно, в Высоцке такие галстуки в особой моде, а вот тот, что на Николае Васильевиче, — широкий, темно-синий в мелкий белый горошек, для здешних жителей может показаться дикостью, и с этим не поспоришь. А Шергова он должен был понять, обязательно должен, иначе не сможет принять о нем решение, и в этом нужна максимальная объективность, потому и судить Шергова можно только по его делам; Николай Васильевич свято верил: человек — это труд, так его учили, и так учил он сам.

Заводоуправление оказалось старым двухэтажным зданием с узкими полукруглыми окнами, этому зданию было не менее ста лет; наверное, его много раз перестраивали внутри, пока не образовался зигзагообразный коридор, в конце которого и была приемная.

В кабинете Шергова стояло вдоль стен и по краям длинного стола много стульев, обитых черной клеенкой, с продавленными сиденьями и высокими резными спинками, стены были отделаны старым зеленого цвета ледерином, каким обклеивали когда-то купе мягких вагонов дальнего следования, и, если бы не портативная ЭВМ, стоящая на отдельном столике, и телефоны новейшей формы, можно было бы подумать, что, перейдя порог кабинета, Николай Васильевич шагнул куда-то в тридцатые годы.

Шергов решительно нажал кнопку селектора, сказал: «Оперативка. Всех ко мне»; здесь, в кабинете, он подобрался и движения его стали более резкими, то и дело двумя пальцами поправлял очки, будто они у него сползали, и тут же вскидывал растопыренную ладонь к волосам и приглаживал их — Николай Васильевич вспомнил, что эта привычка была у Шергова в юности, но тогда на голове его вздымались русые, с рыжинкой непокорные волосы, сейчас же они сделались блекло-серыми, редкими, постоянно приглаживать их было явно ни к чему, — а вот привычка осталась.

Кабинет быстро наполнялся людьми, Шергов кивками отвечал на приветствия, не отрывая взгляда от бумаг, — видимо, торопился их прочесть и подписать, зная, что другого времени у него сегодня не будет. Пока все это происходило, Николай Васильевич вдруг вспомнил один из эпизодов минувшей юности. Он не любил копаться в прошлом и не принимал всерьез много раз слышанную мысль, что прошлое-де определяет настоящее и будущее, потому что постоянно присутствует в нас. Для Николая Васильевича прошлое виделось как оставленный позади путь, усеянный обломками отживших научных идей и открытий, реальным и живым было настоящее. Он всю жизнь спешил, и оглядываться ему было некогда, а сейчас он вспомнил…

Шергов был тогда худ, без этого наметившегося брюшка, ходил в серой из жесткой, почти плащевой материи куртке с накладными карманами; Николаю Васильевичу теперь уж казалось, что другой одежды на Антоне в то время и не было, а как надел он эту куртку с первого курса, так и проходил до выпуска. Жил Шергов в общежитии. Стал приходить к ним в дом, любил копаться в книгах, а библиотека в доме Николая Васильевича была отменная, собрал ее отец, и, как ни трудно было им с матерью одним, библиотеку они сберегли, она и сейчас в квартире у Николая Васильевича занимает главное место. Конечно же он и Шергов были разными, Николай Васильевич рос в доме столичных инженеров, а Антон приехал из Высоцка, с завода, о котором мало кто слышал даже в стенах института, так он был невелик и незнаменит, и конечно же в этой их дружбе верховодить стал Николай Васильевич. Мать полюбила Антона, всегда радовалась ему, он это понимал, и было нечто трогательное в том, что Шергов приносил им в подарок яблоки, и какого бы сорта они ни были, их звали в шутку «антоновскими» в честь дары приносящего, или же сало со шкуркой, полученные им из дому в посылке; поднося эти подарки, Антон неизменно приговаривал: «из собственного хозяйства», чуть окая при этом.