Иосиф Герасимов - Миг единый

— Ради чего живем? — спросил я.

— А вот ради этого самого, — ответила Лидия Степановна и налила себе водки.

Тамара Савельевна тем временем несколько раз пересекла комнату, уставленную новой матовой мебелью — немного под старину; шаги ее скрадывались мягким в желтых цветах ковром; она остановилась у приоткрытых дверей балкона и, взглянув на улицу, пропела:

— А вон Зинка целуется.

— Какая Зинка? — вскинулась Лидия Степановна.

— Да дочка твоя, — засмеялась Тамара Савельевна.

— С кем же это она целуется? — настороженно спросила та.

— Да вроде бы с Димкой из соседнего подъезда… Константина Семеновича сынок, начальника литейного…

— Ну, с ним пусть целуется, — спокойно сказала Лидия Степановна. — Может, в дом приведет.

— А если не приведет? — спросила Тамара Савельевна.

— Все равно пусть целуется. Женщина молодая, энергичная. Ей надо. А то еще как жизнь у нее сложится. А ты отойди от окна, не стой, не завидуй!

— Я свое отзавидовала, — рассмеялась Тамара Савельевна.

— Ну, не скажи, — хитро усмехнулась Лидия Степановна, — на тебя еще кое-кто и заглядывается… Ничего ведь она еще, как считаешь, однокашничек?

— Ничего, — улыбнулся я.

— Ну вот, — согласно кивнула Лидия Степановна и тут же опять заговорила резко: — Чтобы с твоей лирикой покончить, я тебе по-честному скажу: нам оглядываться некогда. Мы всю жизнь как заведенные, и если в бытье каждого влезать, то ни черта и разобрать в этой жизни не сумеешь… Вон у меня что ни день, то проблема. Сейчас с лабораторией расхлебываюсь, и получается: двадцать процентов работников вкалывают, а остальные за их счет живут. Я бы эти двадцать и оставила, зарплату бы им повысила за счет остальных. У меня бы эта лаборатория миллиарды заводу дала. А я ни одной бездельной единицы уволить не могу. И все, понимаешь, из-за таких, как ты, лириков. Больно много всяких переживальщиков стало, ой как за казенный счет попричитать любят. А какие бы у нас с тобой переживания ни были, все равно их ветром разнесет, ничего от них не останется… Вон, — кивнула она в сторону окна, — завод останется, цехи останутся, все, что настроили, останется.

— Ну, уж ты, матушка! — с усмешкой протянула Тамара Савельевна. — Эка хватила! Да никакие твои цехи не останутся. Отработают свое, да и снесут их, другие поставят. На нашей-то памяти сколько их посносили да машин новых навезли. Техника быстрее человека старится, а сейчас-то особенно…

— Так что же тогда останется? — вызывающе спросила Лидия Степановна.

— А дети останутся, — певуче сказала Тамара Савельевна, — внуки останутся, ну и души в них наши… если они есть, конечно, души-то.

— Э-э-э, да что с вами спорить, — махнула рукой Лидия Степановна, — давайте еще по маленькой.

Мы выпили, и Лидия Степановна повернулась теперь к Тамаре Савельевне и заговорила о делах своих в лаборатории:

— Ты бы посоветовала мне, сама вон как своих держишь.

И стала объяснять ей какие-то подробности своего дела, и Тамара Савельевна ей отвечала, некоторое время я следил за их разговором, потом перестал понимать его, они увлеклись и будто забыли обо мне. Я встал, подошел к балконной двери и увидел Зинаиду, стоящую под широкой, развесистой липой в обнимку с высоким парнем, моросил мелкий дождь, он шуршал по листве, но, наверное, эти двое не замечали его, запах влажной свежести втекал в приоткрытую дверь… И я вспомнил кухню в нашем деревянном домишке, вспомнил, как собирались в ней в день получки мужчины, покупали поллитровку, устраивали совместный ужин и, немного выпив, пели: «Стаканчики граненые упали со стола, упали и разбилися…», и более всех старался рыжий немец Вальтер, у него был хороший голос, но он безбожно перевирал слова, а потом жаловался, что совсем не понимает этой песни, просил, чтобы пели: «Белая армия, черный барон…» Выпив еще, они начинали спорить, и спорили о том же, о чем только что рассуждали Лидия Степановна и Тамара Савельевна: что останется после них, — и Степан Трофимович говорил — останутся цехи, заводы, домны, недаром же их строят, а немец Вальтер и мой отец все норовили объяснить что-то о душе… Извечен этот бесхитростный спор, и всегда, наверное, люди искали и будут искать в нем простые и ясные ответы… Целовалась Зинаида под липой с высоким парнем, и шел мелкий, неторопливый дождь.

Когда она сказала по телефону, что будет ждать у входа в телецентр, Николай Васильевич удивился — они никогда там прежде не встречались; он забеспокоился и спросил: «Почему?» Тоня объяснила — телевизионники готовят передачу с участием шефа, она должна отвезти им кое-какие материалы. Тоня тут же пожаловалась на усталость, Николай Васильевич ответил, что обязательно заедет, и едва опустил трубку, как представил: заберет ее в машину, они вместе отправятся к ней на квартиру в юго-западную часть Москвы, так что ехать придется через весь город. Остаток рабочего дня прошел напряженно, пришлось созвать два коротких совещания, подписать множество бумаг — все они были срочные, а Николай Васильевич в полночь уезжал из Москвы на несколько дней, он работал усердно, и рядом с этим усердием в нем сосуществовало радостное ожидание встречи.

Погода стояла скверная даже для конца октября, осень пришла сразу мокрая, холодная, дожди шли нудные, а потом подсыхали крыши, в небе образовывались просветы, но солнце так и не выглядывало, и снова шли дожди, поэтому, когда она сказала: «Давай немного побродим в парке», он поежился. Зачем идти в сырые аллеи, когда можно сесть в теплую машину и ехать, но она настояла; они вошли в парк, миновав старинный одноэтажный дворец; Николай Васильевич сразу удивился, как в парке хорошо и тихо.

Они вышли к пруду, и тут совсем исчезло ощущение неуютности, вода была зелено-желтой от размытого отражения деревьев; Николай Васильевич подошел ближе к воде и увидел, как она прозрачна; водоросли едва шевелятся на дне, в них запутались слетевшие с ивняка желтые листья, не торопясь проплыл небольшой косячок серых рыб, — все было покойно, естественно, и Николай Васильевич подумал, что непогода неприятна, когда смотришь в окно на мокрый город или же бродишь по неубранным улицам, а в лесу, в парке исчезает однообразная серость ненастья.

Он видел в воде рядом с собой отражение Тони, ее красная вязаная шапочка выделялась ярким пятном; стоило Николаю Васильевичу протянуть руку, как он мог обнять Тоню; каждый раз, когда он прикасался к ней, рождалась жалость к хрупким плечам, гладкой, тонкой коже, жалость эта была приятна ему, он тайно радовался беспомощности Тони, и возникала боязнь причинить ей боль или обиду, его всегда поражало, что потом, когда Тоня двигалась по комнате или шла с ним улицей, она вовсе не казалась ни хрупкой, ни беспомощной, в ней чувствовалась твердость, сила, и, наблюдая ее такой, он начинал гордиться, что только один знает, какая она есть на самом деле. Они встречались редко, происходило это по его вине, но он знал, что каждая встреча будет хороша, надолго останется в памяти, и не спешил, медленно брел парком, наслаждаясь покоем. Может быть, поэтому и не воспринял ее слов, не проник сразу в их смысл, будто были они обращены не к нему.