Иосиф Герасимов - Миг единый

— Нам не надо больше встречаться.

Он посмотрел на Тоню, щеки ее были бледны, на длинной шее выступили от волнения розовые пятна, он догадался, что до этих слов она сказала ему еще что-то важное, а он пропустил. Пытаясь сообразить, что же было сказано раньше, он понял по ее большим, страдальческим глазам, что она уходит от него и именно это пытается ему объяснить.

Куда?!

Тоня смотрела на него долго, потом повернулась и пошла берегом, он двинулся за ней, вернее, за ее красной шапочкой, которая словно бы манила его, а когда остановился, чтобы прикурить, то заметил: они уже находятся на противоположном берегу пруда, с которого видна серая стрела телевизионной башни. Она вырастала за кронами деревьев и отражалась в зелено-желтой воде; три кряквы проплыли по отражению башни, смазав его, и вода заколебалась серым пятном.

Настоящая боль пришла в ночном поезде, когда он проснулся спустя полтора часа после того, как лег и принял снотворное; в голове стоял дурман, все вокруг поскрипывало, постукивало, и среди этих шумов выделялся один; Николай Васильевич долго не мог сообразить, что это такое, потом догадался — это дребезжит в стакане чайная ложка; приподнялся, вынул ее из стакана, положил на столик. Тут же услышал, что сосед по купе на верхней полке храпит, правда, храп у него не беспощадный, и, если прикрыть рукой ухо, его не слышно, но тогда возникают тупые удары по металлу, идущие из глубины вагона, — и Николай Васильевич понял, что дело вовсе не в этих звуках, беспокойство гнездится в нем самом… Не надо вспоминать Тоню, надо думать о Шергове, к которому ехал и которого не видел много лет.

Но долго думать об Антоне Шергове он не мог, потому что не представлял этого человека нынешним, сорокатрехлетним мужчиной, вспоминалось Николаю Васильевичу что-то вихрастое, очкастое, добродушное, каким Антон был в студенчестве, тогда они, ровесники, были дружны, а теперь однокашник Николая Васильевича работал директором Высоцкого завода; судя по докладным, работал скверно, и, может быть, его придется снимать с должности.

Тоня опять вошла в его мысли, сначала появилось ощущение, будто она рядом, но тут же вспомнил: этого больше никогда не будет.

Но почему: ведь она любила его, самоотверженно, отчаянно, еще полтора года назад она могла бросить все, приехать в другой город, где он был в командировке, примчалась к нему под Свердловск на самолете; и вот:

— Он решил вернуться. Я ему сказала: приходи, Наточка не может без отца… Сам понимаешь, теперь, когда мы с ним снова будем вместе…

Николай Васильевич всего лишь раз видел ее мужа, о котором она сначала сказала, что выдворила его, и лишь спустя полгода призналась: муж ушел к другой, — в этом не было обмана, а обычная инстинктивная защита женского самолюбия. Николай Васильевич увидел ее мужа случайно, тогда этот человек вызвал в нем только легкое любопытство: «так, значит, вот ты какой!», а теперь, лежа на вагонной полке, окруженный стонущими, ухающими, дребезжащими звуками, он почувствовал к мужу Тони неприязнь и глухо пробормотал: «Сволочь. Вот так сволочь…» — это было глупо, он понимал, что глупо, но в это мгновение ему нужно было хотя бы призрачно ощутить виновного.

Боль не исчезала, ему жадно захотелось выпить, совсем немного, хотя бы рюмку коньяку, но он ничего не взял с собой, да у него и не было такой привычки — брать в дорогу бутылку. «Надо заснуть», — приказал он себе, и с этой минуты началось самое тяжкое — он на мгновение засыпал, словно проваливался в жаркую, наполненную угарным газом яму, потом будто всплывал из нее, смотрел на часы, и обнаруживалось, что в тяжком сне прошло не более десяти минут; и так это длилось, пока за окном не начало светать; и тогда он собрался встать, но еще решил полежать, прикрыв глаза…

— Он решил вернуться. Я ему сказала: приходи, Наточка не может без отца… Сам понимаешь, когда теперь мы снова будем вместе… Не знаю, Коля, я ничего не знаю. Ну, показалось ему, что полюбил ту девчонку, убежал. У мужиков это бывает. Каждый волен ошибаться… Ну, говорю же тебе: не знаю. Да и при чем тут любовь. Я рациональная женщина. Мне уже тридцать, и я не могу всю жизнь быть одна. В конце концов, он возвращается в свой дом. Отдай-ка лучше мне эту палку, я прошу тебя — не кидай. Попадешь в одну из этих уток. Они мирные. Ну отдай же, Коля… А что ты? Ты вон какой… широкий, большой. И все у тебя на свои места расставлено. Разве тебя можно со мной сравнивать? Конечно, тебе сейчас обидно, но это пройдет. Немножко помучаешься, и пройдет…

Его разбудила проводница, принесла билеты, сказала:

— Через сорок минут ваша станция… Ну и сладко же спите, даже завидно.

Он взглянул в окно, там было серо, перевел взгляд на часы — поспать ему удалось полтора часа, и этого оказалось достаточно; чувствовал себя Николай Васильевич довольно бодро, хотя где-то в глубине души еще хранился мутный осадок бессонницы. Сосед сидел в купе по ту сторону столика, побритый, в белой рубахе, от него веяло свежестью, чистоплотностью, здоровьем, у него был приятный мягкий взгляд, и весь он был приятный, располагающий к себе.

— Пожалуй, чайку успеете выпить.

Николаю Васильевичу сделалось неловко перед этим человеком за внутреннюю несобранность, он быстро встал, пошел в умывальную и, пока приводил себя в порядок, с удивлением думал: «Как меня это ударило… Вот уж не думал. Что же это я?»

Тяжесть и боль ночи развеялись, наступал день, и в нем были свои заботы, еще немного, и они поглотят его целиком, но, размышляя об этом, он в то же время чувствовал: нет, не избавился от терзаний, они где-то притаились в глубине и, еще будет время, заявят о себе.

Он действительно успел выпить чаю, минуты за три до остановки поезда надел плащ, вышел в коридор, и когда остановился у окна, то увидел снег — ослепительный, белый, пушистый, он покрыл поляну, кусты, вершины сосен, хотя под деревьями, у комлей, блестевших то ли от влаги, то ли от тонкого налета льда, еще зеленела трава и мох. «Снег!» — и Николай Васильевич тут же подумал: все будет хорошо, обязательно хорошо — и с наслаждением закурил; снег лежал на крышах пакгаузов и других пристанционных построек, чувствовалось, как он легок, не запятнан ни дымом, ни сажей, и в него хотелось окунуть руки, зарыться лицом.

Поезд замедлил ход, за окном потянулся перрон вокзала, и едва остановились вагоны, как Николай Васильевич увидел Шергова и сам удивился, что узнал его; Шергов стоял, глубоко засунув руки в карманы светлого, нового плаща, широко расставив ноги, будто для равновесия и более твердой опоры, низкорослый, с широкими плечами, в шляпе, заломленной назад и открывавшей выпуклый лоб, изрезанный морщинами, и еще выделялись на его лице усы, густые, с рыжинкой, — казалось, именно по ним и узнал Шергова, хотя в студенческие годы Антон усов не носил. Но скорее всего это произошло потому, что во всей позе Шергова чувствовалась уверенность и независимость, взгляд Шергова через очки был нацелен на вагоны; когда поезд остановился, Николай Васильевич ощутил этот взгляд на себе и тут же понял, что и Шергов узнал его и простодушно улыбнулся, но тотчас пригасил улыбку и быстро оглянулся; тогда Николай Васильевич увидел, что Шергов на перроне стоит не один, а поодаль от него — женщина.