Иосиф Герасимов - Миг единый

Шергов слушал внимательно, теперь он был спокоен, собран, более того, от него исходило некое благодушие, будто и не было ничего такого, одни радости.

— Хорошо, — спокойно ответил он и стал что-то помечать на настольном календаре.

И тут вмешалась Надя:

— А что же это вы, Николай Васильевич, нами брезгуете? Вчера я вас к обеду ждала, — не явились. И сегодня не собираетесь? Вы ведь к Антону небось не только как к директору приехали. Он мне много про дружбу вашу рассказывал… Видать, жизнь у вас тогда непресная была, — я слушала, завидовала… А что я вам скажу: был года три такой случай, из области на Антона крепко сели, еще чуть-чуть, считай, и сняли бы. Так я говорила: поезжай вон к Николаю Васильевичу, если вы такие друзья были, — поможет. Так он на меня ногами стучал, никогда не стучал — а тут… Очень он вашу старую дружбу бережет и корысти от нее не хочет. Это я вам прямо говорю, чтобы вы худого не подумали. Потому — милости прошу к нам на рыбные пироги. Между прочим, они в печи уже дозревают, — и она улыбнулась; он впервые увидел, как она улыбнулась — ярко, сочно, обнажив крепкие, ровные зубы.

Жил Шергов в деревянном, бревенчатом доме, на котором выделялись белые кружевные наличники; и улица тоже была вся деревянная, дома на ней стояли впритык, соприкасаясь покатыми, длинными крышами крытых дворов, — ни деревенская улица, ни городская, поселковая. Срубили шерговский дом, наверное, давно, понял это Николай Васильевич в горнице, где бревна были обнажены, крепкие, без трещин, цвета воскового, — их, видно, не так давно циклевали, — и еще по печам, круглым голландкам, обшитым железом и покрытым черным лаком; печи эти были не нужны — под окнами выделялись батареи парового отопления, но голландки не разоряли, отдавая дань прошлому.

Все в этом доме перемешалось: и старина, и новь, у длинной стены горницы стоял массивный, резной работы буфет с ангелочками и амурчиками, и тут же финские низкие кресла, мягкие стулья и стеклянный газетный столик, и повсюду — на буфете, на телевизоре, на полочках — расставлены были статуэтки чугунного темного литья: кони, скачущие во весь опор, кузнец, взметнувший молот над наковальней, баба с лукошком, а на полу — толстый нейлоновый ковер болотного цвета. Над диваном на стене развешано было много семейных фотографий: те, что постарше, — в деревянных рамках, современные в — металлической окантовке. Николай Васильевич окинул их взглядом, перед ним мелькнул кто-то очень знакомый, он сначала и не понял, кто же это такой, и стал искать, теперь уж всматриваясь в каждую фотографию, и вдруг увидел — Маша, она снята была в полный рост, идущей по улице, и в походке ее, и в том, как были повернуты плечи, ощущалась настороженность, будто Маша подозревала, что за ней следят. Этому снимку было не более пяти лет. Николай Васильевич угадал по легкому, весеннему пальто и туфлям, которые тогда Маша носила; ему надо было тут же и спросить о фотографии у Шергова, но что-то его удержало, и он постарался сесть так, чтобы быть спиной к увешанной снимками стене.

Надя сразу же пошла хлопотать на кухню, а Николай Васильевич закурил и, чтоб не думать о Машиной фотографии, взглянул за окно, оно выходило на усадьбу, и там под яблоней бродили по опавшей листве рыжие куры, деловито тычась клювами в землю. «Может, у него и скотина есть?» — усмехнулся Николай Васильевич и сказал:

— Не ожидал я, Антон, что ты в таком доме живешь…

— А что? — простодушно спросил Шергов.

— Да ничего. Но как-то, несовременно, что ли.

— А что же тут несовременного?.. Все у нас есть: и газ, и вода горячая, от ТЭЦ на весь квартал дали, отопление, телевизор. Все, что в московской квартире, то и у нас. Только, пожалуй, воздух лучше, да и вообще… Конечно, можно было бы в заводском доме, да у нас и так каждая квартирка — дефицит, наш начальник стройтреста Ежов городок специалистов построил каждому — особнячок, очень хороший особнячок из белого кирпича, и усадебка. Но, понимаешь, Николай Васильевич, я этот дом люблю, душой к нему прирос, так люблю, что, когда в Москве жил, учился, он мне снился, как человек. Я в другом и жить-то не смогу. Этот дом дед мой ставил, потом отец дотягивал, ну и я кое-что вложил. Опять же в деревне существуем, говорят, полезно… Конечно, я понимаю, что смущает: мол, директор, а как куркуль. Но в каждой местности — свои обычаи, свой уклад. Высоцк тем и славен был, что тут рабочий человек себе сразу дом ставил, леса много и дешевый. А обычаи здесь крепко держатся. Возможно, тебе не понять, москвичам это трудно, кругозор шире, а у нас есть своя узость, и победить ее не так-то просто. Вот, скажем, география у нас до сих пор огромное влияние имеет на положение человека. Как это ни глупо, а все равно задается перво-наперво вопрос: кто ты? Местный или чужой? Местному верят больше, чужого проверяют. Иной раз ловлю себя на том — лучше уж я на эту должность местного поставлю, чем приезжего, про местного-то я все знаю, и о родных его, и о близких, и что с него спросить можно, и как мне на него воздействовать в нужном направлении, а приезжий иной раз хоть и дело знает лучше, но к нему — привыкай да выясняй, каков нрав… Это ведь мало, что мы делим на местных и приезжих, у нас еще один раздел есть. Высоцк когда-то на слободки был разбит, и население каждой такой слободки имело свое назначение и характер. Ну, скажем, Стеганая слобода — в ней жили литейщики, народ веселый, бойкий и трудовой, а вот в Конной слободе — народ дошлый, они и в заводе трудились, и уходили в извоз, ютились там и разбойники, что в окрестных лесах пошаливали. А вот наша слобода называлась Ризодеевская, тут проживали рудокопы. А название слобода получила потому, что пролегала по ней дорога, по которой Иван Грозный в свое время войска на Казань провел. А поводырем у него был местный житель, монастырский мастер-ризодей. Народ здесь жил сильный и покорный. Мой дед тоже рудокопом был. Руду добывали не из шахт, а копали колодцы и на бадьях поднимали вверх. И сейчас этих колодцев в лесу множество, не зная — свалиться можно… Руды были здесь небогатые, потом добычу их забросили, и рудокопы пошли в цеха, главным образом горячие… Ну, так вот, Николай Васильевич, хоть и чудно это и в наш век поверить трудно, но и поныне, когда у нас на работу принимают, то смотрят — из какой слободы. Во всяком случае, если из Конской, то в торговую сеть не возьмут, побоятся: сцыганит или проворуется… Что тебе, Надюша?

— А ничего. Вот вам два графинчика принесла. Тут водка, а это, Николай Васильевич, настойка наша. Подумала: так вам разговор вести легче, пока я на стол накрою. Вот огурчики. Так что налить вам?

— Ничего.

— Тогда настоечки. Она у нас безвредная, ее и Антоша пьет. Не захмелеете, а тонус повышает… Я вот еще что хотела сказать: Ежов сейчас будет. Ничего не могла, Антоша, поделать, ты же его знаешь. Он сам позвонил. Ну хорошо, я пойду, вам мешать не буду.