Иосиф Герасимов - Миг единый

Николай Васильевич помедлил, не хотелось покидать насиженного места. Да, Поповский все-таки многому ее научил…

Он взглянул на звездное небо, с трудом встал, чтоб идти к калитке, но едва сделал несколько шагов, как почувствовал: рядом кто-то есть, оглянулся и увидел, как от угла дома отделилась объемная тень, и при лунном свете различил Софью Анатольевну, она стояла в пальто, платок на голове не был повязан, белела открытая шея.

— Вы? — прошептал он.

— Тсс-с, — протянула она, прижав палец к губам.

— Вы что же, тут все время были?

— А где же мне быть? — глухим шепотом ответила она.

— Значит, все слышали?

— Ну конечно, — спокойно подтвердила она. — Но ты иди, иди, не расстраивайся… Все правильно, Коленька, все правильно. Тсс-с…

Дверь хлопнула.

Она подтолкнула его в плечо большой пухлой ладонью, и он, невольно подчинившись ей, ступил на гравийную дорожку; с крыльца спускались Наташа и Павел…

Они приехали вовремя, аварийная бригада закончила работу, об этом и доложил Шергов, как только увидел Николая Васильевича в цехе, доложил возбужденно, радуясь и гордясь, что работу сделали за два с половиной часа.

Николай Васильевич сел к столу, и все началось сызнова: опять к нему вернулось ощущение слитности с механизмами, будто обнажились нервы, и не было остановки, не было поездки в «Гайку», — все сразу ушло, и осталось вот только это: движение детали по линии, все с самого начала — через раскладку, черновую обработку в печь, потом на прокатные станы. Теперь детали двигались стремительно по пробитому ранее пути, пока не дошли до крюкового конвейера, он потянул их к отпускной печи, к камере замедленного охлаждения, — и тут Николай Васильевич почувствовал, как замер весь цех в ожидании, время сразу растянулось, ровный гул механизмов наполнял цех, молчали в селекторе, молчание было долгим, и Николай Васильевич вдруг понял: все в порядке! Ну, теперь на чистовую обработку, там тоже станки с программным управлением — вот где нельзя прозевать; Наташа положила перед ним расчеты, Павел был на месте, — нет, он не прозевает, он отлично знает такие станки; первое колесо сошло с чистовой обработки, и транспортер понес его на экспедиционный стеллаж, и оттуда, усиленное динамиками громкой связи, вдруг взорвалось неожиданное, мальчишеское:

— Ур-р-ра!

Тут же с командного пункта все сорвались и побежали, они бежали через весь цех по длинному, длинному пролету к концу линии, и, пока они бежали, на стеллаж набросало с десяток колес. Одно из них, видимо то, что первым сошло с транспортера, подцепили на крюк подъемным краном, оно висело чуть вращаясь, на него направили луч прожектора, и колесо засверкало отполированной поверхностью, сразу показалось легким, будто было из дутого стекла, и захотелось подбежать к нему, подкинуть на руках. «Еще одно рождение колеса», — подумал Николай Васильевич и рассмеялся, и ему сделалось так хорошо, как бывало лишь в детстве, когда начинался солнечный, обещающий сплошные удачи день…

Цех работал. Цех пошел. Шергов, чуть ли не носом тычась в колеса, осматривал, ощупывал их, постукивал по граням ладошкой, пытаясь проверить на прочность. За огромными окнами цеха синели предрассветные сумерки.

Машина уже тронулась, когда впереди на дороге возник Андрей Ризодеев, быстро замахал руками и закричал:

— Подвезите меня, Николай Васильевич! По пути… А то мой автобус еще не ходит.

Над крышами домов вставало солнце, и сильные лучи его били прямо в ветровое стекло, шофер опустил защитные козырьки, но лучи все равно обходили преграды, врывались в «Волгу», мгновенно ослепляя.

— Ко сну клонит? — сочувственно спросил Андрей. — Вымотались, а, Николай Васильевич?

Нет, спать он не хотел, да и усталости не чувствовал, еще не улеглось в нем возбуждение работы, и мысль была ясна; так всегда бывает, когда дело заканчивается успехом; кажется, будто сохраняется такой запас энергии, что ее хватит на повторение сделанного, — конечно, это только кажется, недаром же существует определение: «успех окрыляет», и словечко-то такое, будто тебя должно подбросить ввысь, а на самом-то деле это всего лишь инерция нервного возбуждения… А все-таки хорошо, когда дело удалось! Чертовски приятно ощущать, как ломит все тело, как гудит спина; да, если честно признаться, то не так уж часто работа приносит уверенность, что она так же необходима другим, как и тебе… Как бы хорошо было сейчас об этом кому-нибудь рассказать, конечно лучше бы всего — женщине… Когда-то Маша умела слушать, в годы их молодости; если ему что-то удавалось на работе, он прибегал к ней возбужденный, и они обязательно устраивали по этому поводу праздник. Да, человек должен выплескивать свою радость, а если хранить ее в себе, она может обернуться тоской, какую приносит всякая неудовлетворенность. Ну ничего, он приедет к себе, примет душ, отдохнет. Машина сделала крутой поворот, теперь солнце оказалось справа, а по левой стороне улицы потянулись ряды бревенчатых домов, у которых горели стекла окон, отражая лучи восхода; мелькнул дом Шергова, Николай Васильевич узнал его по белым кружевным наличникам.

— Вот здесь, пожалуйста, — попросил Андрей. — Спасибо!

Он вышел из машины, но дверцу не закрыл, сказал весело:

— А что, Николай Васильевич, может, заскочите чайку выпить? С медом! У нас такой мед, батя специалист, на весь Высоцк славен. Вон хоть у Петушка спросите, — кивнул он на шофера.

Уж очень это увлеченно проговорил Андрей, будто и не в дом приглашал ранним утром, а на пир заманивал, да еще шофер, солидно кашлянув в кулак, проговорил:

— Известно. Ризодеевский мед.

— Если недолго, — согласился Николай Васильевич, — а то ведь и поспать надо.

— Вот чайку выпьете и поедете.

Николай Васильевич прошел вслед за Андреем по асфальтовой дорожке к дому, очень он был похож на шерговский, впрочем, как и все остальные на этой улице, только наличников не было у окон да ворота крытого двора не крашены. Андрей отворил своим ключом двери, заворчала собака, он прикрикнул на нее, пропустил вперед Николая Васильевича.

— Бати дома нет, на смене уж… Мы вдвоем с вами похозяйничаем. Мать у нас в отъезде. Вот сюда, пожалуйста…

Что сразу бросилось в глаза Николаю Васильевичу — это пушка, старинная небольшая пушчонка, из каких палили ядрами, она стояла на деревянном лафете, и на нее были брошены старые джинсы; в доме и вправду пахло медом и воском, на полу постелены самотканые половики, и стол посреди комнаты крепкий, самодельный.

— У меня самовар, — сказал Андрей. — Но я его приспособил к электрическому нагреву. Да вы садитесь, Николай Васильевич. Мне нужно всего три минуты… Жаль, пасеку отцовскую не увидите, — кивнул он за окно. — Ульи уж все в омшанике. Спят пчелы…