Иосиф Герасимов - Миг единый

— Любопытно. Но к чему?

— А вот к чему, — Андрей вскочил, прошел быстро по комнате, половицы поскрипывали под его ногами, неожиданно Андрей уставился на Николая Васильевича, решительно сказал: — Слушок прошел по заводу: мол, вы директора собираетесь снимать. Верно?

Николай Васильевич медленно отодвинул от себя пустой стакан, сказал:

— Спасибо за мед, за чай.

— Не хотите отвечать, — усмехнулся Андрей. — Понятно… Но я вам вот что хочу сказать, Николай Васильевич: если бы у нас директоров тайным голосованием выбирали, то Шергов наивысшее число голосов бы получил. Тут директоров на заводе много сменилось. Разные были. Но Антон Петрович особый человек. Пошуметь любит, много других слабостей, но всегда помочь готов. А у нас это многого стоит. Небось вам, наверное, смешно, что я его защищать кинулся?

— Ну почему же. Ваше право…

— Права не у меня, — горячо перебил Андрей. — Если бы у меня были, я Антону Петровичу всеми силами бы помог. Всеми силами!

Николай Васильевич встал и улыбнулся Андрею:

— Еще раз спасибо за чай. Ну, а мне пора…

— Да, да, конечно… Пойдемте, я вас провожу.

Снилась большая лохматая собака, скорее всего пудель, она курила сигарету, перекатывая ее длинным языком в пасти. Проснулся от телефонного звонка, но вскочить сразу с постели не смог, удивлялся сну: «Вот же чертовщина!», тут же развеселился, а телефон надрывался длинными, призывными звонками; Николай Васильевич встал, подошел к письменному столу.

— Да, слушаю.

Раздался сердитый голос телефонистки: «Москва, говорите», и не успел он опомниться, как услышал Машу:

— Ну, наконец-то. Кое-как тебя нашли. Здравствуй.

— А сколько сейчас времени?

— Что, у тебя нет часов? Половина первого.

— Здорово я поспал, — сказал он, сладко потянулся и только тут сообразил — разговор получается нелепый; Маша прежде никогда не звонила ему в другие города, да она и не знала, что он в Высоцке, уехал, и все, — значит, разыскивала через службу, — и тут же испугался: — А что случилось?

Но она не ответила, она спросила:

— Ты когда вернешься?

— Скорее всего, завтра.

— Тогда все в порядке, — строго сказала Маша. — Важно, чтобы ты был в воскресенье. Дело в том, что твой сын женится.

— Митька? — ахнул он.

— Ах, ты еще не забыл его имени, — насмешливо произнесла она.

Но он пропустил мимо ушей ее насмешку:

— Уж не на этой?.. Не на Настеньке?

— Вот именно. В воскресенье ты станешь ее свекром, а она твоей снохой… Это так называется, запомни. Имей в виду, что тебе предстоит познакомиться с целой кучей новых родственников. И еще я хочу тебя предупредить: возможно, через год ты — станешь дедушкой.

— А, черт! — вдруг выругался он. — Да оставь этот тон. Дай-ка мне опомниться… Ты что, не могла ему объяснить, что только идиоты женятся на третьем курсе?

— Ты тоже женился на третьем курсе.

— Возможно, но я не был маменькиным сынком.

— А чьим же ты был?.. Ну ладно, хватит болтовни. Я тебя предупреждала, что не могу с ним справиться. Ты не обратил на это внимания. Теперь уж поздно. Мы поставлены перед фактом. Я сама узнала три дня назад, что они месяц как подали документы в загс… Так, пожалуйста, вернись к воскресенью, если хочешь хотя бы посидеть на свадьбе сына. Между прочим, некоторые любящие родители дарят подарки молодоженам.

Она замолчала, и он не знал, что говорить; он вдруг растерялся — вот уж к чему он действительно не был подготовлен; так далеко в последнее время отстояла от него семья, он только присутствовал в том доме, где рос его сын; а ведь было другое, было, когда он торопился со службы домой, чтоб забрать Митьку и Машу и выехать с ними за город, да мало ли что было, да ушло… а вот теперь и Митька уйдет…

— Да как же это так, Маша? — тихо, печально проговорил он.

Она помолчала и неуверенно спросила:

— Что ты… сказал?

— Я говорю: как же это так?

Она опять долго не отвечала, и он вдруг понял: она плачет, вроде бы и не было слышно всхлипов, да и ничего не было слышно, но Николай Васильевич теперь не сомневался — Маша плакала, и он представил, как она стоит понуро у телефона, зажав ладонью трубку, чтобы он не мог ничего услышать, и слезы текут по ее лицу, смывая краску с ресниц.

— Ты что? — почему-то шепотом спросил он.

И она так же шепотом ответила:

— Ничего…

И тут же торопливо и резко проговорила:

— Так ты, пожалуйста, приезжай, — и сразу же послышались гудки отбоя.

Он очнулся, когда почувствовал — мерзнут ноги, вскочил с постели босиком и стоял не на ковре, а на линолеуме, прижимая рукой телефонную трубку. Резко отодвинув от себя аппарат, будто все зло было в нем, проговорил в досаде:

— Ну, что ты будешь делать! А?!

Сунув ноги в тапочки, он пошел на кухню, взял стакан и жадно выпил холодной воды, прямо из-под крана, потом закурил и зашагал по комнате, пытаясь обдумать сообщение Маши, но думать оказалось не о чем. Митька, волосатый парень в джинсах, гитарист, студент, его сын, — женится, вот и все; это так же естественно, как и то, что и он в свое время женился, пришла пора, и с этим ничего не поделаешь, это надо принять как должное, как факт… Все-так, если бы это касалось только Митьки, только его судьбы, а ведь такое событие и для Николая Васильевича — рубеж, да немалый, все же он становится отцом женатого сына, и пройдет год, — тут уж не просто Машина шутка, — и станет Николай Васильевич дедом; такая, как Настя, не задержится, обязательно поспешит, она вся готова к этому, ей да не рожать. Вот какой рубеж, вполне реально ощутимый, и если прежде он лишь в шутку мог сказать: «Ну, мы-то старики», то теперь какие уж шутки, когда вот-вот и горизонт станет виден… А Маша? Для нее-то все это выглядит еще хуже: растила, растила Митьку, весь свет в окошке — а тут пришла другая и прибрала к рукам, теперь она хозяйка, а ты сиди в углу и не перечь, не влезай в чужую жизнь, да, да, теперь это не твоя, а чужая жизнь, чужая…

«К черту все это», — сердито думал Николай Васильевич, пытаясь отрешиться от нахлынувших мыслей, быстро прошел к письменному столу, снял трубку, вызвал диспетчера, тот доложил: цех работает нормально, было несколько небольших сбоев, но дежурные наладчики их устранили; ему сразу сделалось легче, и он решил: «Ну что же, надо сегодня же в ночь и уезжать…»

В три часа был митинг, Николай Васильевич сказал несколько слов, поздравил тех, кто строил этот цех, и тех, кто будет в нем работать. Шергов выступать не стал, — достаточно, мол, и речи Николая Васильевича. Слово взял Ежов, говорил он весело, шутил, подмигивал, и выходило по нему, что цех этот и строился так же весело и легко, все тут жили в мире и согласии; речь его нравилась слушавшим, они дружно смеялись его шуткам, аплодировали, и даже Шергов шепнул Николаю Васильевичу с восторженной усмешкой: