Иосиф Герасимов - Миг единый

А Николай Васильевич вдруг вспомнил: у них иногда в доме появлялись яблоки, те самые, что еще мать в шутку называла «антоновскими», и чесночное сало со шкуркой, какое изредка приносил им в дом в студенческие годы Шергов; Николай Васильевич думал — Маша покупает все это на рынке, а выходит, все эти годы Антон Петрович писал Маше, посылал ей яблоки и сало, а Николай Васильевич ничего этого не знал.

— Передам, — сказал он. — А почему так робко просишь?

— Так ведь, — и Шергов неожиданно покраснел. — Ну, в общем… Я про ваши-то нелады знаю. Да и все знаю. У нас с Машей двадцать лет переписка…

— Зачем?

— Как зачем? — удивился Шергов. — Дружим мы с ней…

— Как? — переспросил Николай Васильевич.

— Дружим, говорю. Еще с тех пор, со студенческих лет, — и мягко улыбнулся. — Исповедуемся в письмах, в привычку уж вошло. Знаешь, без этого трудно бывает. Нужно, чтоб был человек на стороне, которому все без утайки можно открыть. Очень она нам хорошие письма пишет, очень… И Надя их любит. Ты, конечно, извини, если что не так. Я в чужие семейные дела встревать не люблю, я вот и Наде сказал: может, неудобно его просить насчет посылки, да она меня убедила. Все-таки, говорит, у них сын женится. Гостинец на свадьбу…

— Ты и это знаешь?

— Она же звонила, тебя сегодня разыскивала… Фу, какой разговор неловкий, мне даже жарко стало…

— Ничего, — задумчиво протянул Николай Васильевич. — Ничего… Только что же это ты с ней переписывался, а ко мне все эти годы и не заглянул?

— Это уж другое дело… С Машей мы еще и до тебя друзьями были. А ты?.. Ну, то тебя в Москве нет, то ты — начальство. Иногда я на тебя из зала заседания смотрел, как ты в президиуме сидишь, а подойти не решался. Не то чтоб я робкий, нет. А вдруг тебе не до меня, а я буду думать: вот зазнался мужик… Да ведь и ты меня к себе ни разу не призвал. Но обиды у меня нет. Ты не подумай. Это я так, к слову… Понимаешь?

— Понимаю. Ну что же, посылку возьму, не беспокойся. Пора мне, Антон. Ты в Москве все-таки заходи, я рад буду.

— Хорошо… Я зайду.

Николай Васильевич пожал ему руку, скользнул взглядом по комнате, — на спинку стула подле шкафа был повешен черный выходной костюм Шергова, а сверху брошен галстук с пальмочкой и двумя зигзагообразными линиями, изображающими морские волны.

— Будь здоров, Антон, — сказал Николай Васильевич и пошел из комнаты.

На квартире его ждали Софья Анатольевна, Наташа и Павел, у всех троих были замкнутые лица; видимо, тут разыгралась какая-то не очень приятная сцена. И чтобы не дать им возможности пожаловаться друг на друга, Николай Васильевич поторопил:

— Надо спешить. Дорога сейчас мокрая, как бы не опоздать к поезду…

Дождь усиливался, за ветровым стеклом свет фар высвечивал лишь небольшое пространство шоссе, и потоки воды дымились в лучах, стушевывая даль; за границами этих дымных полос стояла непроглядная тьма; ехали молча. Николай Васильевич закурил и включил приемник, повертев ручку, нашел музыку, мелодия была спокойная, приятная. Николай Васильевич прикрыл глаза, расслабился и только сейчас почувствовал, как устал за дни командировки; впрочем, и приехал-то он сюда замотанным. Но отдыха не предвиделось, нет, сейчас обрушатся на него в Москве тысячи дел… Ну, что будет, то будет — зачем же сейчас об этом думать, и, чтобы отвлечься, он стал вспоминать дорогу, по которой ехал в Высоцк со станции в первый день; леса с золотистыми листьями, клочья зеленой травы и неправдоподобно воздушные шапки снега на опушках и полянах; да, тогда в ночь выпал снег, вот ведь, кажется, как это было давно, а на самом деле прошло всего четыре дня, совсем крохотный отрезок времени. Он знал: пройдут недели, месяцы, и срок этот покажется кратким мигом, — ну, был, мол, в его жизни такой случай, ездил в небольшой городишко Высоцк пускать цех.

Они разгрузились возле перрона. Павел сбегал к начальнику, взял заказанные билеты, и, как только он вернулся, подошел поезд, и тут Софья Анатольевна ахнула, повернулась к Наташе, порывисто и неуклюже — ей мешал мешковатый плащ — прижала Наташу к себе и громко, тяжело всхлипнула:

— Ой, девочка, прости ты меня! Прости, Наташенька… — и торопливо стала целовать ее в мокрое лицо. — Деточка моя, деточка.

— Ну что вы, что вы, — отвечала Наташа. — Ну не надо, — и голос у нее задрожал, она прижалась к щеке Софьи Анатольевны, проговорила: — Я вам писать буду. Вот увидите…

— Правда? — недоверчиво сквозь слезы спросила Софья Анатольевна.

— Правда.

Поезд остановился, звякнул железом, надо было спешить, он стоял на этой станции две минуты, вагон их был впереди, пришлось пробежать с вещами, Николай Васильевич едва успел прижаться губами к щеке Наташи, пожать руку Павлу; едва он вошел в коридор вагона, как поезд, тронулся, на какое-то мгновение он еще успел увидеть на мокром перроне Наташу и Павла, они стояли, касаясь друг друга плечами, махали руками, и вот уж замелькали мимо освещенные тусклыми фонарями пристанционные постройки.

Николай Васильевич перенес вещи из коридора в купе, помог снять плащ Софье Анатольевне, она опустилась на диван, тяжелые плечи ее вздрогнули раз, другой — она боролась с рыданиями; Николай Васильевич знал: в таких случаях не надо утешать, и он пошел к проводнице спросить чаю.

— Да вы что? — хриплым шепотом проговорила проводница. — Скоро уж час ночи, а вы чай.

— У меня больная женщина, — тихо проговорил Николай Васильевич, — под дождем промокла.

Проводница подумала и сказала:

— У меня в термосе есть, сейчас принесу.

Едва успел он вернуться в купе, как она и вправду принесла два стакана чая; рука у Софьи Анатольевны дрожала, но она все-таки успела отпить несколько глотков, лицо ее осунулось, глаза потускнели, и она будто бы уменьшилась в объеме, не было более той величественности; он взял ее пухлую руку, погладил и сказал:

— Все будет хорошо… Вон сколько дел у вас в Москве. Надо издать сочинения Юрия Сергеевича, все систематизировать. А вы в этом — главное лицо.

— Ох, Коленька, — вздохнула она. — Не понимаешь ты.

— А что там понимать? Все равно бы я вас из Высоцка насильно вывез. Работать, Софья Анатольевна, надо, работать. — И когда уж он это произнес, то и сам почувствовал, с каким фальшивым бодрячеством прозвучали слова, и ему стало неловко.

— Нет, Коленька, не понимаешь…

— А что же я должен понимать?

Ее серые глаза опять стали наполняться слезами.

— Одиночество… Его нельзя со стороны понять. В него окунешься, тогда только поймешь. Это похуже, чем волк на морозе. И не так завыть можно, лишь бы кто откликнулся, кто бы хоть капельку участия подарил…

Она замолчала и посмотрела мимо него, за окно; по темному стеклу стекали дождевые капли, вспыхивали в свете настольной лампы, вздрагивающей на столике от движения поезда. Холодное осеннее пространство простиралось за окном в мокрой темноте, и Николай Васильевич вздрогнул от страха, он был мгновенный, стремительно возник и исчез, оставив ссадину на душе. Странный безотчетный страх… Николай Васильевич отвернулся от окна и жадно отпил несколько глотков чаю.