Иосиф Герасимов - Миг единый

И Николай Васильевич отчетливо вспомнил, как командовал в цехе, и то острое ощущение слитности с механизмами, когда казалось: все нервы обнажены, и так ему захотелось, чтобы все это вновь повторилось; «да, может, это и есть мое настоящее… Вот так бы всю жизнь… а не эти бумажки, подписи, совещания… Мне бы, чтоб горячо в руках было…» — и ревниво спросил:

— Кто же там командует сейчас?

— Как «кто»? — удивился Шергов. — Я же тебе докладную посылал. Пока Ельцов. Мы ему двух заместителей дали: Ризодеева и Латышеву. Ничего тянут.

— Мы же ведь по-другому договаривались, — строго сказал Николай Васильевич.

Шергов нахмурился:

— Мы, Николай, вам план даем, качество деталей повышаем, и больше вам от нас ничего не нужно… Все! А кто и где у нас работает — наша задача. Нам на месте видней. Вот так. А про Латышеву или Андрюшку Ризодеева беспокоиться не надо, они на месте, при деле. Будет срок, еще и высоко взлетят, да пусть среди людей пока потолкутся, им на пользу. — Он помолчал, поскреб вилкой скатерть и неожиданно улыбнулся: — Давай-ка мы лучше за женщин выпьем. Вот, Николай, повезло мне в жизни раз: судьба Надей одарила. Ничего не скажешь — повезло. Так давай за хороших женщин…

Он так приветливо тянул свою рюмку, что Николай Васильевич тут же смягчился: «Ну что, и в самом деле все дела да дела, а ведь собрались помянуть Софью Анатольевну» — и тоже поднял свою рюмку…

Они расстались, когда наполнился людьми ресторан, заиграл оркестр, начались танцы; Шергов пошел в гостиницу пешком, идти ему было недалеко, ему сняли номер в «Бухаресте», а Николай Васильевич поехал на такси домой. Он велел остановить машину возле гастронома, зашел, чтоб купить сухого вина: ему повезло, продавали грузинскую «тетру», — Настя любит такое полусладкое, а ему нравилось ее баловать; веселая умница оказалась жена его сына, и жили они весело, любовно перебранивались по утрам, жарко целовались по уголкам и обещали Николаю Васильевичу сделать его дедом; ему нравилось, как они жили, почему-то прежде он не замечал, какой приятный парень у него Митька; ну что же — этим двум повезло, они нашли друг друга. Пока…

Николай Васильевич прошел в свою комнату, попросив Машу сварить покрепче кофе, переоделся в пижаму и сел к столу, раскрыл папку с бумагами — предстояло послезавтра вылететь на север Урала, там сдавался новый цех, а в бумагах содержались предложения по усовершенствованию линий — все-таки идут дела, идут, вот уж строится завод на сплошной автоматике… Вошла Маша, осторожно поставила чашку с кофе ему на стол и собралась выйти, но Николай Васильевич неожиданно для себя сказал:

— Я с Шерговым сегодня обедал.

Она посмотрела на него и ответила:

— Знаю. Он звонил. Мог бы его одни раз и к нам пригласить. Почему не пригласил?

Он растерялся. «Почему в самом деле не пригласил?» Да ведь он к себе в дом вот уж много лет никого не приглашал, не принято это у них с Машей было. Зачем приглашать? Для него вот эта комната, где он спал и занимался по вечерам, была продолжением рабочего места, а к нему на застолье или вольную беседу не зовут. Но Шергов. Он был из тех немногих, что знали о семейной жизни Николая Васильевича и Маши…

— В следующий раз приедет, обязательно позову, — сказал он.

Маша молча кивнула, не выказывая ни радости, ни удивления, она пошла к выходу, шаркая тапочками, и это шарканье отдалось в нем жалостью: «Вот уж она и не молода, совсем не молода…»

Маша осторожно закрыла дверь, чтобы не мешать Николаю Васильевичу, он подвинул к себе папки с бумагами, попытался заняться ими, но не смог, мысли его опять вернулись к Шергову. «А вот у него иначе», — подумал он о семейной жизни Антона и снова испытал к нему зависть. «Да и все у него иначе», — вздохнул Николай Васильевич. Странно, прежде жизнь Шергова казалась ему мелкой и суетливой, лишенной некой одухотворяющей идеи, а теперь Николай Васильевич почувствовал себя перед Антоном приниженным, в чем-то очень важном он не дотягивал до него. Мысль эта была неприятна, Николай Васильевич заставил себя читать бумаги — предложения уральских инженеров и в самом деле были интересны.

…И когда открыл глаза, понял: он — в больнице, хотя прежде в больницах не лежал. Понял потому, что увидел белые прутья койки и температурный листок и, вдохнув нечистый воздух с запахами лекарств, ощутил беспомощность распятого тела, левая рука была в гипсе и нависала над лицом, другую возле кисти стягивали бинты. Полукаров повел глазами и обнаружил Лелю. Она сидела в белом халате на табуретке, прислонясь спиной к тумбочке, и, не глядя на него, ела бутерброд, медленно прожевывая. От этих неторопливых движений под острым с ямочкой подбородком собирались вялые морщины. Раньше он этих морщин не замечал. Лицо Лели выглядело искаженным: ноздри тонкого носа непомерно раздуты, шея слишком длинна, а глаза остановившиеся, металлического цвета, с несвежей синевой — она и не она. Ему всегда нравилось ее лицо, он не находил в нем ни единой ущербинки, а тут такая искаженность. Он не выдержал и застонал. Лелины глаза стремительно ожили, в них обозначился испуг, некоторое время она молча смотрела на Юрия Петровича, потом испуг сменился решимостью.

— Сестра!

— Ага, сейчас, — отозвались с другого конца палаты.

Рядом с Лелей возникла круглолицая женщина, протянула шприц к его плечу и, сделав укол, передала Леле влажную ватку:

— Растирайте!

Он не удивился, что лежит в больнице, не удивился ни в этот раз, ни на следующий день, когда проснулся с почти ясной головой, — память еще не способна была восстановить происшедшее. Он принял все как должное: если лежит здесь, значит, так и следует. Только позднее, когда вобрал в себя окружающий мир — палату с высоким лепным потолком, изрядно изъеденным трещинами, полукруглым окном и крашеной-перекрашеной белой мебелью и все население палаты, — и не только вобрал, но и ощутил себя частью этого мира со своим распорядком, со своими запахами, звуками и даже типом людских отношений, на первый взгляд упрощенным, а на самом деле, может быть, более сложным, чем на воле. Вот когда он все это принял и утвердил в себе, только тогда память вернула ему прошлое. Оно возвращалось к нему неторопливо — так в утреннем слабом тумане приближается земля к судну: сперва видны лишь контуры берега, потом отдельные крупные части, а затем исчезает общая картина, заслоненная подробностями… Так возвращалась к нему память, Единственное, с чем он не смог смириться, — это с беспомощностью тела. Он всегда был здоров. Тело его не знало недугов; если они и тревожили его в детстве, то прочно забылись. Здоров и молод, и то, что сейчас не способен был есть, пить, справлять нужду без чужой помощи, угнетало его.