Иосиф Герасимов - Миг единый

— Плохонькое дело, — недовольно морщился следователь, и то, что именно он пришел в больницу, не понравилось Юрию Петровичу: в прошлый раз после его прихода в цех наступила мрачная полоса в жизни Юрия Петровича, и теперь он воспринял это как дурной знак.

«Дело… дело, — недовольно думал Юрий Петрович, слушая следователя. — Тут авария… люди искалечены, а у них… уголовщина, бумажки…» В мыслях этих, кроме раздражения, ничего не было, но когда следователь пришел во второй раз, Юрий. Петрович встретил его уж совсем недружелюбно.

— Вы уж простите, ради бога, — сказал следователь. — Я бы к вам не пришел, да шофер ваш все еще говорить не может.

Чугуев лежал тут же в палате, койка его стояла первой от двери, в ногах Юрия Петровича, но Полукаров Чугуева видеть не мог.

— Вот когда заговорит, тогда и приходите. — Юрий Петрович отвернулся.

Следователь вздохнул, покорно собрал бумаги и вышел осторожно, стараясь не скрипеть сапогами…

Родыгин вошел шумно, звякнув дверью, и еще с порога громко поздоровался:

— Привет добрым людям!

Он не сразу подошел к Юрию Петровичу, а быстрым, скользящим, но все подмечающим взглядом окинув палату, сделал шаг вправо, где на койке сидел высокий старик, с седой, полукруглой «шкиперской», как определил для себя Юрий Петрович, бородкой, в старомодных круглых очках, окантованных белым металлом. Юрий Петрович уже знал, что звали старика Иван Алексеевич, лежал он тут в больнице с переломом ноги и небольшим сотрясением мозга. Юрий Петрович твердо был уверен, что прежде встречался с этим человеком, а вот где именно и по каким делам, не помнил, да и не хотел сейчас напрягать память, чтобы выяснить это. Им еще владело безразличие к жизни тех, кто населял палату. Родыгин же свободно протянул старику руку, бодро пожал ее:

— Как нога, Иван Алексеевич?.. Ну, ну, мы еще с вами ого! Мы еще уточек постреляем!

— Возможно, возможно, — неопределенно усмехнулся Иван Алексеевич, поправляя очки, и в этом, казалось бы, безобидном жесте Юрий Петрович уловил тонкую ироничность. Однако Родыгин ее не заметил, пружинно шагнул к следующей койке, молодцевато вскинул голову, темно-русые волосы его рассыпались по лбу.

— Как?! — воскликнул Родыгин. — И вы, Звягинцев, здесь?!

— Поломался немного, — смущенно ответил молодой человек, бледнолицый, с длинными, почти по самые плечи, волосами. Когда Юрий Петрович его впервые увидел, он сразу же сделался ему неприятен — и этими волосами, и тонкой подсиненной кожей под коричневыми глазами, и нервно изломанными губами. Юрию Петровичу показалось: что-то есть нездоровое в этом человеке — может быть, пьет много… Таких молодых людей Юрий Петрович частенько видел возле Дворца культуры металлургов, особенно у дверей кафе, но он проезжал или проходил мимо них, не особенно вглядываясь в их лица. Но, очевидно, Звягинцев был чем-то известен, если Родыгин назвал его по фамилии.

Койку Чугуева Родыгин обошел и опустился рядом с Полукаровым на белую табуретку, осторожно положив на тумбочку пакет, перевязанный голубой лентой.

— Ну, что же ты, а? — В вопросе не было упрека, только сочувствие. Не дождавшись ответа, но выждав какое-то время и словно забыв, что на него смотрит не только Юрий Петрович, но Иван Алексеевич и Звягинцев, затоварил деловым тоном: — Все знаю. Каждый день две сводки на стол мне кладут. И состояние здоровья, и разные там анализы. Видишь, что получилось: вас не в нашу заводскую, а в городскую больницу отвезли. Но тут уж «скорая помощь». Двери автогеном разрезали, чтобы вытащить, а потом — лишь бы скорее в больницу. Выбирать некогда было… Все бы ничего, но ремонт. Красят, белят. Больные в коридорах лежат. Ничего, только бы на ноги встать, а мы уж там…

Иван Алексеевич насмешливо поправил очки, уголки его тонких губ опустились вниз, а Звягинцев краснел от смущения. Ему было неловко слушать разговор директора и главного инженера, а выйти из палаты не решался.

— Не имеет значения, — сказал Юрий Петрович.

— Все имеет значение, — ответил Родыгин и кивнул на пакет: — Это тебе… пожевать… Да, вот такие пироги, Юрий Петрович… Ну, ничего, ничего… Считай, что еще хорошо отделался. Перелом заживет. А сотрясение… Не так уж страшно. Вот гематома у тебя здоровая. Но все это проходящее… Еще недельки две, и мы тебя к делам начнем подключать. Я ведь знаю — ты без работы засохнешь…

Родыгин говорил еще что-то в этом роде, Юрий Петрович смотрел на него, на его лицо, до мелочей знакомое, и впервые за все их знакомство ему было не интересно ни слушать его, ни говорить с ним, и наступило такое мгновение, когда словно бы отключился слух, и Родыгин сидел перед ним, как на экране немого кино, — беззвучно разевая рот, показывая яркие, ровные зубы. И еще — снизу Юрию Петровичу был виден темный провал его рта, и лицо Родыгина, как и Лелино, когда он впервые очнулся, показалось ему искаженным, с непомерно выдвинутым вперед подбородком и суженным лбом. «Хоть бы ушел быстрее», — в тоске думал Юрий Петрович и не удивился этому своему желанию, он был к нему подготовлен, потому что такое же чувство испытал раньше к Леле и потом долго о нем думал… Едва он пришел в себя, как Леля стала ему говорить про завод, она говорила весело, считая, что это очень для него важно. Испытания в цехе холодного проката дали отличные результаты. Идея Юрия Петровича — проводить сварку рулонов водородной горелкой, которая перемещается на винте вдоль шва, — прошла великолепную проверку, даже рентген с трудом показывает сваренное место. Можно считать: способ бесконечной прокатки холоднокатаной стали в принципе найден. А ведь это давняя мечта Юрия Петровича. Жаль, конечно, что он не был на испытании, полная победа! Из министерства — поздравительные телеграммы, из Института стали и с других заводов поступают уже запросы. Сначала ему было приятно ее слушать, потом он вдруг почувствовал, что все это ему неинтересно. Вот еще совсем недавно он жил только одним — заводом, а теперь вдруг сразу что-то случилось… бесконечная прокатка стали… Это отлично! Это прекрасно! Еще один шаг к бесконечному металлургическому процессу, но… Он слушал Лелю, постепенно напрягая внимание, и ему становилось все труднее и труднее воспринимать ее слова, и внезапно он подумал: «Хоть бы она ушла».

Когда он впервые так подумал, удивился и сразу же решил: устал, еще очень слаб и не может воспринимать окружающее, как воспринимал его раньше. Леля сразу заметила в нем перемену:

«Ты устал. Спи… Сейчас тебе сделают укол…»

На следующий день он проснулся на рассвете с ясной головой и, вспомнив все, что рассказала Леля, попытался представить, как было в цехе, как текла стальная широкая лента вверх и вниз по петлевому устройству, которое они сами сконструировали. Красивое зрелище! Но как только он представил себе эту уходящую под валки искрящуюся стальную реку, кто-то чужой и равнодушный словно задал ему вопрос: «Ну и что?» Странный, нелепый вопрос идиота-скептика. Им можно обезоружить кого угодно! Эдакая невозмутимость, за которой стоит: «Подумаешь, еще и не такое бывает»… И он словно бы провалился в пустоту, как тогда, после заявления… Было, все уже было. Да, да, точь-в-точь… как тогда, когда и цех холодного проката, и все, что он там делал, — все отъединилось от него, стало чужим, безразличным, неинтересным, ибо он перестал находиться в центре происходящего, перестал быть той осью, на которой вращалось дело. Он не был даже зрителем, просто был в с т о р о н е… Вот отчего тогда возникла в нем пустота… Но почему же она опять образовалась в его душе? Вынужденная остановка, и только… Леля со свойственным ей чутьем поняла его состояние и больше не пыталась рассказывать ему о заводе. Но вот пришел Родыгин, промямлил несколько невнятных слов и сразу к делу — как идет перестройка и что за эти дни появилось нового. И Юрий Петрович снова почувствовал, что не воспринимает родыгинских слов, они проходят мимо него. Но Родыгин не уходил, ему казалось, что Юрий Петрович слушает его с интересом. И только когда Родыгин произнес имя Николая Васильевича, и, видимо, уж не в первый раз, слух как бы снова вернулся к Юрию Петровичу…