Иосиф Герасимов - Миг единый

А потом в Доме культуры был показательный процесс, и Пуща с бойким цинизмом рассказал, каким простым и хитроумным способом — прямо с упаковки — воровали они еще не сбитый в пачки лист: вывозили, как мусор, по ночам. Вроде бы выяснилось, что Юрий Петрович ко всем этим махинациям отношения не имеет, ведь никто и предположить не мог, что зам начальника цеха окажется жуликом с почти профессиональным размахом… Но все же суд вынес частное определение: повысить бдительность, а это уже был серьезный документ… Собрания не проходило, чтобы о цехе холодного проката не сказали в самом мрачном тоне, и тогда стало ясно; Юрию Петровичу на заводе не работать.

«Как же хорошо, что я заставила тебя защититься, — говорила Леля. — Кандидат наук, да еще с практическим опытом, не пропадешь».

И он написал заявление… Пожалуй, Родыгин не предполагал, какой крутой поворот может произойти только из-за того, что он, увидев заявление, которого ждал, все же растеряется и скажет:

«Хорошо, только говорить будем завтра. Приходите утром».

Юрий Петрович и Леля сидели у себя в квартире. Шторы на окнах не были сдвинуты, и в комнату проникал отблеск уличных фонарей и луны, и этого вполне хватало, чтобы видеть друг друга. Леля много курила, потом подошла к бару, достала бутылку коньяку и две рюмки.

«Давай выпьем».

Юрию Петровичу пить не хотелось, но он не посмел возразить и отпил глоток. Он ощущал в себе унылую пустоту, будто все, что было в нем прочного, устойчивого, исчезло; нечто подобное случилось с ним, когда он узнал о смерти отца, но ощущение опустошенности тогда продержалось недолго и тут же сменилось острой печалью. А сейчас унылая пустота прочно отвоевала себе простор в его душе и казалась ему необоримой: слишком много и яростно они работали, слишком щедро отдавали себя; резкая остановка выглядела для обоих катастрофой. Он еще не понимал этого, когда относил заявление, тогда им двигала трезвая мысль: больше в цехе ему ничего серьезного сделать не дадут, — а сейчас вдруг осознал: это конец всем мечтам, всем планам.

Леля сидела за столом, непривычно сутулясь. Тусклый огонек сигареты слабо высвечивал тонкие ноздри. У него было так пусто на душе, что даже жалости к ней он не чувствовал, хотя понимал: в этом-то больше всего сейчас нуждается Леля… Но он ошибался: она молчала-потому, что мучительно искала выход.

«Честно говоря, я думала, он не примет твоего заявления. Он не должен был его принять. Так много сделано в этом цехе, и столько еще планов… Кем он тебя заменит?.. Но что мы могли сделать? Только швырнуть ему эту бумажку, другого выхода не было, чтобы покончить с травлей. Или — или… Тут все правильно. Но если он подпишет твое заявление завтра… — Она говорила негромко, но каждое слово было отчетливо слышно. — Ты уйдешь в институт, и все надо будет начинать сначала. А тут такую дорогу пробили! И сколько идей!.. Все это к черту? Такие потери, такие потери!..»

Леля допила коньяк, встала и прошлась по комнате, зябко сутуля плечи и сжимая локти ладонями, хотя в комнате было душно. Потом неожиданно остановилась, села рядом с Юрием Петровичем на диван и с непривычной ему в ней какой-то детской, порывистой и горячей нежностью обняла его:

«Юрка!.. Милый мой Юрка! Давай мы ему врежем! А? Давай мы ему так врежем — наотмашь! — Она шептала почти в самое ухо, от ее дыхания стало тепло шее. — Ты придешь к нему завтра и как выдашь все… Все, все, что мы думаем о заводе. Пусть-ка он узнает, кого теряет! К черту все, Юрка… Ты ведь у меня талантливый, ты чертовски талантливый. Вставай-ка, будем работать. Всю ночь будем работать. Приведем наши дела в порядок. Пусть будет отличный, настоящий доклад. Такой доклад, от которого бы он обалдел». Она вскочила, зажгла свет, потащила его в кабинет, достала с полок папки.

Он входил в работу с трудом. Но Леля была терпелива, понимая, что он должен избавиться от чувства опустошенности, и большую часть дела поначалу взяла на себя: «Это должен быть толковый, спокойный доклад. Не жалоба, слышишь меня, Юрка, а настоящий доклад, как если бы собирался выступать перед большой, но вполне профессиональной аудиторией».

Она сумела его расшевелить. Всю ночь они просидели над документами. А утром Леля отвезла Юрия Петровича в заводоуправление. Она была бледна, но внешне спокойна, вот разве что под глазами синяки. Прежде он никогда ее такой не видел — напряженной, натянутой, словно сейчас решалось нечто главное в ее жизни; Леля остановила машину в тени и сказала:

«Иди, я буду тебя ждать».

Он вошел в кабинет Родыгина, сжимая в руке тоненькую нейлоновую папку, и сразу увидел на большом полированном директорском столе свое заявление. И по тому, как смущенно смотрел на него Семен Семенович, как неуверенно указал ладонью на кресло, Юрий Петрович понял: Родыгин еще не принял решения и, видимо, намеревается сделать это сейчас. Юрий Петрович не знал, что Родыгин звонил Суконцеву, советовался и тот, как всегда, определенного совета не дал, но недовольство свое все-таки выразил. Пока Юрий Петрович усаживался, зазвонил телефон прямой связи с обкомом. Родыгин снял трубку:

«Думаю, что быстро. Закончу дела и подъеду…»

И Юрий Петрович усмехнулся про себя: «Посмотрим, быстро ли».

Он начал с полуизвинения: к сожалению, мол, из-за того, что директор все время занят, он не успел ввести его в курс того, что происходит сейчас в цехе холодного проката и имеет не только цеховое, но и общезаводское значение. Но как только он начал, волнение прошло, он успокоился, и, чем дальше, тем свободнее себя чувствовал. Сказал даже, что и сам поначалу застопорился не на инженерных, а на чисто управленческих проблемах. Да и сейчас, несмотря на все успехи, полного ажура нет, так как цех со всеми своими новшествами оказался как бы в изоляции. Настолько опередил остальные цехи, что те не в состоянии его догнать. И вообще завод расчленен на множество частей, плохо связанных между собой, и потому не живет одним дыханием, одним ритмом, и в этом главная его беда. Технический уровень завода значительно выше организации труда и управления, где все еще властвуют административные методы, которые не способны поднять завод. Между тем производство расширяется, и потому такое могучее предприятие при старых методах может оказаться в страшном тупике, его потом придется долго из этого тупика выводить… Родыгин слушал внимательно, чем дальше, тем внимательней, и постепенно в веселых его глазах стала появляться восторженность курсанта, который впервые узнал нечто абсолютно новое для него. На самом же деле это было не так. Родыгин многое знал из того, о чем говорил Юрий Петрович, но одно дело теоретические знания, другое — конкретный план, разработанный с редкой тщательностью. А Родыгин к тому времени так измотался, так извелся, и у него совсем не было времени остановиться, подумать — текущие дела засасывали, не давали вздохнуть, и помощников у него не было настоящих. Он уже почти разуверился в собственных возможностях и тайно проклинал тот день, когда так опрометчиво согласился принять это мощное предприятие. Он был на грани отчаяния. И вот в это-то мгновение и явился Юрий Петрович со своими разработками, и Семен Семенович чутьем человека, много лет занимавшего руководящий пост, понял: в рассуждениях Юрия Петровича есть нечто здравое. И потому слушал не перебивая, коротко и сухо отвечая на телефонные звонки. А через час вообще попросил секретаршу изолировать его от внешнего мира…