Иосиф Герасимов - Миг единый

«Эх, Чугуев, Чугуев, живешь, как трава растет».

«Ну и что, — отвечал он, — может, это и не так уж плохо… Зато я свободный».

«Ты если и бываешь свободен, то чаще всего за чужой счет».

«А ты хоть раз видела, чтобы человек жил только за свой счет?»

Тут она умолкала и задумывалась, ей нужно было прикинуть, припомнить, видела ли она когда-нибудь, чтобы человек жил только за свой счет, и, пока она думала, он опережал ее:

«Не ищи. Если и есть такой человек, то это я. Никому нигде не задолжал. Можешь проехать от Дальнего Востока до Центральной Расеюшки да еще на Таймыр заглянуть и в Башкирию. Везде тебе скажут: Чугуев долгов не оставлял, а вот ему, пожалуй, кое-что и положено. Недобрал. Всякое у меня было, а вот вкалывал я всегда на полную железку, не сачковал, не филонил. Если рубль свой имел, то полным звоном за благородный труд, дорогая женщина».

«Ты хвастун, Чугуев, ты весь соткан из хвастовства и самонадеянности».

«Нет. У меня еще кое-что есть. Вот», — и он протягивал ей руки с побитыми, иссеченными мелкими шрамами пальцами, корявые, налитые железом руки, и глаза ее по-детски мигали. Она гладила своими невесомыми пальцами его ладони и прижималась к ним, уткнувшись в его грудь головой, а потом смеялась тихим счастливым смехом. Ему не хотелось от нее уходить, но она сонно бормотала:

«Мне поспать надо, Чугуев, я завтра свалюсь в какой-нибудь маслоподвал, и придется тебе меня хоронить».

«Не болтай чепухи, — ласково отвечал он, — ты спи, а я рядом».

«Черта с два, я тебя знаю — дашь ты уснуть».

И, жалея ее, он вставал и плелся в общежитие, где была у него комната. Эту комнату ему еще до того дали, как стал он возить Юрия Петровича, а больше ему и не нужно было ничего. Завгар как-то ляпнул:

«Ты что же, Чугуев, у хозяина квартиры не попросишь? Ему раз плюнуть».

«А вот не хочу, чтоб плевал», — отвечал он. Разве мог этот завгар понять, что ни о чем он Полукарова просить не хотел, да и никогда в жизни не заботился по-настоящему о своем жилье. Только вот сегодня утром, когда вышел от Кати, подумал: «Может, и вправду пора бросать якорь… всерьез бросать?»

Как только узнал он, что у Кати будет ребенок, начал мучиться от раздвоенности чувств: понимал, что жизнь в Лебедневе отцвела, опала, как погасшая листва, и невыносимо кружить по одному кругу. Но бросить Катю он не мог. Нет, не мог. Сначала он подумал: истомился на вечных дорогах, устал от них и ищет душевного приюта. Но потом твердо осознал: не в этом дело. Не может он без Кати, не может без этой женщины, и такое у него первый раз в жизни.

Он всегда радовался, когда видел ее — и дома, и когда шла она по пролету цеха в своем синем комбинезоне на молниях, с прострочкой, как на джинсах. Ее всегда внимательно слушали другие инженеры: все-таки технолог! Но вот что интересно: сначала, когда он стал ездить с Юрием Петровичем, он ей рассказывал о том, что нового решил сделать главный инженер, и Катя, сидя в кресле и поджав ноги калачиком, слушала его с интересом, но потом прошло какое-то время, и она вдруг резко оборвала:

«Знаешь, Чугуев, ну их всех к черту, не надо мне о них рассказывать».

«Ладно, только ты сначала объясни, почему?»

«Надоел мне твой Юрий Петрович. Не тот он мужик…»

Чугуев удивился, потому что прежде слышал от нее совсем другое: «Честное слово, если и есть у нас кто-нибудь по-настоящему деловой, то это Полукаров…»

А тут сказала, как отрезала. Чугуев настаивал, чтоб она объяснила, почему произошла такая перемена, но Катя объяснять не стала. Он начал сам прикидывать: что же могло произойти? Ведь все же он возит Юрия Петровича, и если она к нему так поменяла отношение, Чугуеву не безразлично…

Когда это Чугуев услышал, то почему-то вспомнил, как еще в детстве шел на него Полукаров, чтобы ударить, и как ударил, и снова пошел на него. Черт знает почему всплыло в памяти. Тогда он испугался, хотя никогда не трусил в драках ни до этого, ни после, а били Чугуева крепко, так крепко, что потом с трудом по частям себя собирал. Правда, и он не спускал, умел дать сдачи. На Байкале, в Богульдейке, когда работал в леспромхозе, возил в тайгу продукты, одежду лесорубам и многое другое, вот там-то, на танцах, он и увел у паренька деваху, а паренек этот оказался из вербованных, из тех, что двинули за длинным рублем после отсидки. Он свистнул своих, и те навалились на Чугуева втроем, когда шел он по скрипучим деревянным мосткам, что лежали вдоль уличного порядка бревенчатых домов. Выскочили из-за угла сельской лавки, а вокруг никого, лунная ночь над тайгой, над островерхими сопками, над туманным Байкалом. Он и охнуть не успел, как заломили ему руки. Он все-таки изловчился ударить одного в пах, двое же других свалили его на доски. Били умело, чтобы следа не оставить, но чтоб запомнил. Он после этого две недели в медпункте отлеживался, участковому сказал: в темноте, мол, не видел, кто бил, и за что — не знает… А когда вышел из медпункта, пошел искать того парня, что натравил своих дружков. Нашел на пристани возле бочкового склада, где пахло солью и рыбой, — у бурята омуля торговал по дешевке. Отвел за валун и единым ударом сбил с ног. Стал ждать, когда поднимется. А тот подниматься не стал, а пополз к нему на коленях, плача, пуская слюни и умоляя, чтоб Чугуев его не убивал: ему жить надо, ему еще домой вернуться необходимо, где ждет не дождется мать. Чугуев знал: парень врет, нет у него ни дома, ни матери, но он и не собирался его убивать. И ударил-то не больно, надо бы еще, но такими страдальческими были эти глаза, так много было в них страху, что только пробурчал: «Ладно… Но смотри у меня». И ушел по белому песку, твердо зная: все равно парень побежит к дружкам и они Чугуеву не простят, но жалости своей преодолеть не мог… Черт знает для чего он это вспомнил?! Чугуев покосился на Юрия Петровича; в полумраке его лицо казалось осунувшимся, посеревшим, да и сидел он расслабившись, прикрыв глаза и пощипывая пальцами тонкие редкие усики, которые казались Чугуеву смешными: «Сбрить давно пора, главный инженер, а пижонит, как мальчик…»

Не так давно сидели они с Катей, вино пили, и она разговорилась. Чугуев любил, когда она становилась такой разговорчивой, — он размышлять вслух не умел. У Кати загорались глаза и все лицо светлело, уголки маленьких губ опускались, но не как при обиде, скорее это было похоже на полуулыбку. И вот, когда она заговорила на этот раз, он сразу понял: о Юрии Петровиче. Она говорила, что есть в некоторых людях странная потребность добиваться от других только послушания, и эта потребность бывает такой же сильной, как жажда или голод. Вот о чем она тогда говорила. Он уже привык к ее манере мыслить и легко понимал то, что она недоговаривала, может потому, что что-то похожее говорил когда-то Полукаров-старший.