Алексей Пантиелев - Белая птица

Иван Викентьевич был явно обескуражен тем, как с ней обращались. Но он усмотрел в этом скрытый смысл, которого на самом деле не было.

— Вы когда-либо ездили верхом? — спросил он.

— Ни разу в жизни.

— Зачем же вы требуете коня?

— Не знаю… Смешно?

— Напротив. Прелестно! Хотите, я… провожу вас в горы?

Она подумала: а вдруг Карачаев нагонит их и ужасно накричит на нее при людях? И ответила:

— Очень буду благодарна.

Павлищев достал подводу: розвальни с тулупом…

Он повез девушку сам, предварительно обув ее в нарядные подросточьи чесанки с розовым нитяным узором сбоку, у подъема. В них она выглядела совсем маленькой, не учительницей — ученицей.

Доехали живо. В большом селе у кромки пихтового леса «спешились», и гостья из области, в густых облаках пара, вошла в правление колхоза, громадную пустую избу, чистую и теплую. Вошла в мир, в котором причудливо перемешалось «божественное» и мирское, корысть и совесть тех дней.

Она никогда не жила в деревне, но знала, что в здешних местах хлебопашествовали и промышляли кустарным ремеслом.

Били баклуши… то бишь начерно обкалывали чурбаки под деревянную посуду — ложки, чашки и старомодные бражные жбаны с резными ручками и навесной крышкой. Тесали клепку, кедровую — под пивные и винные бочки, и осиновую — под соленья, сельдь и капусту. Из пихтовой лапы гнали смолу; смола, по слухам, шла на неведомую прежде в России пластмассу, а также на скипидар, сургуч, лак, замазку. Еще работали — по шерсти и коже. Знали тут пимокатное и овчинное рукодельство. Занимались им многие, как и в самом Семипалатинске. Тем город славился от века.

Сказано: человек хлебом живет, не промыслом, но за Ульбой жили и тем и другим. А каковы промыслы, таковы и помыслы. Павлищев привез гостью в завидное место: в этом селе она впервые отведала парного молока. Угощали — не таились. Подали на белоснежном полотенце с красными петухами, вышитыми крестом. Она пила молоко и думала: «А где же бандиты?»

Председатель колхоза Боровых — надежный, сразу видно — не подставной. Из кержаков, но был в Красной гвардии. Народил двенадцать детей. Жена у него — суровая богомольная старуха. Он побаивался ее. Перед ним робели все. Собой неказист, лицо посечено оспой, походка медвежья, а, оказывается, мастер петь, умел и хороводные, и обрядные, и сказы, и духовные стихеры, любил и понимал красное словцо — и шутку и лозунг.

Повадкой прост председатель, в деле скор и упорен. В деле он никакого страха не знал и на уполномоченных не оглядывался. Колхоз свой назвал с тонким намеком: «О р д е н Красного Знамени».

Девушка смотрела на него с почтением. Павлищев держался в сторонке — подчиненным маленьким бухгалтером. Когда его спрашивали, отвечал, справляясь в записной книжечке. А Боровых упорно величал его д я д е й В а н е й. Так звали тезку Ивана Викентьевича — известного головореза, бежавшего в прошлом году на Черный Иртыш.

Про бандитов Боровых говорил легко, весело:

— В лес ходим за лыком, пихтой, вестимо — беспокоим их. Ан у нас и бабы не пужливы, не визгливы… Вон Демид Михнин, по-науличному — Демидка Махоня, немало сомущал народ, а пришел его срок, позвал я его, глядишь, из лесу вышел, в колхоз взошел!

Вечером председатель собрал собрание. В первом ряду расселись благолепные старики. Позади мужиков — бабы, на подоконниках — девки. Приоделись. Сарафаны цвели по-летнему из-под расклешенных старинных боярских душегреек.

Пришел и Демидка Махоня и ему подобные. Боровых окликнул их, чтобы показать приезжей.

— Здорово, Демид! Здорово, Исидорыч!

Ему отвечали чинно, спокойно:

— Здравствуйте-ка…

Иван Викентьевич сел во втором ряду.

В области девушку учили говорить на местах, не церемонясь: «Не сделаете, не дадите, поло́жите партбилеты на стол!..» Партийцев на селе было немного, они были силой.

Но девушка говорила на собрании иначе.

Из книжек она знала, как Дзержинский, Пархоменко приходили безоружные к восставшим эсерам, анархистам и единственно правдивым словом переламывали их настроение. Отец рассказывал ей, как в Петрограде на многолюдных митингах выступала Александра Коллонтай, первая женщина-нарком.

Так говорить речи девушка и не мечтала. Но она верила в разумное и честное слово. И говорила, будто перед ней детишки в школе: не крикливо, доступно для всех и по возможности не нудно.

Слушали ее сперва с недоверием — действительно ли она из области?.. Потом заинтересовались. У нее было пристрастие к цифре, а цифру крестьянин почитает, она примета самостоятельности.

— Колхоз — это трактор, — объясняла приезжая, стоя под керосиновой лампой. — В двадцать четвертом году мы построили два трактора, в нынешнем дадим по плану три тысячи. В будущем году — десять тысяч! С машиной дешевле, выгодней…

— Как так дешевле? Нетто это может быть? А бензин? Забыла? Говоришь, чего не смыслишь… без разуменья!

Девушка стала загибать пальцы.

— Если пахота гектара на живом тягле обойдется в десять рублей, на тракторе — в семь рубликов девяносто семь копеек. Посев… соответственно — два семьдесят пять и рубль девяносто девять. Уборка: на лошади — четыре с полтиной, на тракторе — два рубля двадцать девять копеек! Включая и бензин…

В избе стало тихо, как в церкви.

— В итоге на гектаре кладем в карман пять рублей чистых. Спрашивается, есть тут смысл? Вот вам подарок рабочего класса.

— Эк она… лихоманка… — сказал дед из первого ряда. — Врет, не запнется! За это тебе — делву с медом.

Делва по-староцерковному — бочка.

Девушка называла цифры наизусть, как верующая «Отче наш». Это мужикам было по душе.

А она посматривала в сторону темных входных дверей: не покажется ли там товарищ Карачаев? Пусть бы он сейчас обмолвился про шелковые косы. Попробуй-ка обругай…

До поздней ночи ее пытали вопросами, и она, не дрогнув, ответила на все: и про мировую революцию, и про женский стыд, и про лорда Керзона, и про жизнь на Марсе, и про то, верно ли, что казнили царя Николашку.

Павлищева в толпе не видно было. Дядя Ваня исчез — незаметно, без шума — до утра.

Назавтра, в воскресный день, гостья вознамерилась проникнуть в кержацкую тайную молельню; в селе имелась, конечно, не одна. Попросила Павлищева: не сводит ли помолиться по здешнему чину и уставу? Он ответил и впрямь по-раскольничьи:

— В пимах, дева, молиться грех… как сидя креститься…

— Я разуюсь.

— Скажут: баские у вас ножки!

Иван Викентьевич щурился, почесывал ногтем мизинца нос, но говорил с ней заметно холодней. От доверчивости, добродушия не осталось и тени.

Тогда девушка принялась рисовать, как предсказывал Карачаев, только не горы и воды, а лицо Павлищева, его лошадиную голову… И он осведомился язвительным шепотком: