Алексей Пантиелев - Белая птица

Самое же удивительное — заговорил Мырзя. Да как! Непонятно, откуда, забитый, темный, взял слова такие, сладостные и праведные, душевные и умственные…

Начал он с того, что пошел по домам своих старых хозяев, у коих сыновья, братья, сваты в лесу. Стал их совестить, улещать, чтобы не рушили они народного добра. Пустил слух, будто и не антихристово это дело — колхоз и не быть концу света, быть началу. Мало сказать — обесславил, обезручил кулаков Мырзя своей необыкновенной агитацией. А кончил тем, что в осеннюю ночь выстрелил из винтовки в самого Фомку Докутича, когда тот целовал ломиком амбарный пробой. Просил честью уйти — не послушался Фомка, загоготал просящему в очи непристойно, срамно. Перекрестился Мырзя и уложил на месте молодого атамана. Другие разбежались.

Не остался у стынущего тела и Мырзя. Как записано было в акте, «пал на коня, побежал в правление». Прибежал с повинной — убил человека!

После той ночи встали у амбара «мырзичи». Но самого Мырзю затаскали по прокурорам кулаки: якобы погубил он Фомку из ревности, подстерег у бабенки, а труп подтащил к амбару и ломик подкинул. Выставили свидетелей — дюжину.

Село лихорадило, народ бродил, как хмельное сусло на свежих дрожжах; бродил — и кисло, и сахарно, и гнило.

Мырзя ходил за присланной из города по пятам, но другие — и на людях, и с глазу на глаз — избегали с ней говорить. Отходили прочь, жуя собственный язык, те — со смешком, а те и с крестным знамением. Мужик любит посетовать, покорить, поплакаться; ей — не жаловались…

К слову сказать, ее уже знали здесь. Раньше нее самой дошло досюда данное ей прозвище: Крестная… Это — за то, что она в дороге окрестила кнутом одного длиннорукого.

В селе знали и то, что она не стала пить с Любишкиным, но странно об этом толковали. Вроде бы лучше было, если б она не застеснялась с ним выпить. Оно проще, понятней…

Девушка сочла, что наткнулась на лютых святош, изуверов, которые и над собой, и над другими «ради» измываться… Мырзя открыл ей глаза.

Любишкин. Вот кто стоял между ней и людьми.

При догляде он держался смирно, деловито-озабоченно. Но это личина. Из-под нее торчало нечто страховидное: не то русский торгаш, не то казахский бай, не то аглицкий воротила (на манер прежних риддеровских), только — с партийным билетом.

Обычно Любишкин пил, гулял неделями, носился на тройках с гармонистами, с бабами, с малиновым звоном, и в этом занятии тоже ни страха, ни устатка не знал. Отоспится, поправится и плывет дале. Поправиться — значит опохмелиться. Пожалуй, он один справил святки не по-христиански, истинно по-язычески, так, что земля гудела, горы зыбились, леса качались, а бог Ярила плясал вприсядку.

В селе Любишкин был начальством, батюшкой, кормильцем и заступником перед высшим начальством, поскольку оно чем старше, тем хуже. За глаза его звали Хлюбишкиным — с того веселого часа, когда он под пьяную лавочку сказал господам собутыльникам:

— В Замоскворечье был молодец-купец Хлынов, в Самаре — Хлудов, в Семипалатинске — Хлопин, а здесь — Ххх-любишкин!

Узнав это, девушка поняла: люди считают, что она и Любишкин одним миром мазаны.

С этим «красным» ей захотелось говорить так, как ее учили в области.

— Товарищ Хлюбишкин… интересно, Карачаев знает о вашем существовании?

— Ему да не знать! Познакомились… Говорят, у него руки до меня не доходят. Дядей Ваней занят! Я для него мелкая сошка.

— Скажите, вы сами считаете себя на своем месте?

Он подкрутил ржавое колечко уса.

— Кого же ты поставишь на мое место?

«Мырзю!» — подумала девушка, и он, кажется, понял ее без слов. Скулы у него стали сизыми, как баклажан.

Тогда она «велела» ему созвать собрание.

— За-ачем? — пробасил он голубиным голосом, почти униженно, и девушка возликовала в душе. — Нужно девяносто пудов? Дам девяносто! Хе-хе… Лишние разговоры — пустые хлопоты… К тому же нашенские богомольцы женский пол не уважают. Силком не загонишь бородачей. Нешто охота тебе срамиться?

Он просчитался. Народу набилось битком. Дух захватывало, точно в парной бане. И слушали гостью примерно как Мырзю.

Говорила она строгонько, не подлаживаясь под местный говор, не прикидываясь свояченицей всем и всякому. Говорила, как доподлинное городское начальство, но не то, что ожидали. Она сказала, что не будет требовать девяносто пудов! И по кустарному делу наперед знает, что ей скажут: понаделали, мол, саней-розвальней, затоварились, обезденежели. Это ребенку понятно. А вот что непонятно — зачем дали в обиду Мырзю? Как позволили заткнуть ему рот?

— Покуда на селе не будет житья Мырзе, никому житья не будет. А будет Мырзя в чести, все будет — и хлеб, и клепка, и детишкам на молочишко. Не сани, люди у вас затоварены! Совесть мирскую, советские законы по ветру пустили и, можно сказать, сами себя разорили. Маркел Ефимович… встаньте, пожалуйста! Мы на вас посмотрим.

Мырзя встал, подтягивая драные порты, и никто не хихикнул.

— Поняли вы меня, товарищи крестьяне?

Как не понять! Не зря бают: дитятко — за ручку, матку — за сердечко…

Выходит дело: прав «душегуб» Мырзя. На Хлюбишкине свет клином не сошелся!

Приезжая не упоминала председателя, но все смотрели на него, — это в его огород, ему в самое темечко. Еще смотрели на родичей Фомки Докутича, — они в полном сборе в первом ряду; сгрудились, обнесли президиум, как скит столбовым тыном. Не убоялась девка ни тех, ни сих. Стало быть, за ней — первая сила, государыня власть!

Мырзя стоял, шмыгая носом и сияя, точно серебряный рубль, утирая черной ладонью не то пот, не то слезу. И то и другое — соленая водица, нищая роса, но иная водица железо прогрызает.

Поднялся Любишкин и стал обрисовывать, какой он был и есть красный партизан, и грозить, что он не позволит. Его выслушали, не перебивая, и забыли про него. Насы́пались с вопросами на командированную, словно хотели наверстать упущенное и изголодались по ее вполне понятному, человечьему и не слыханному от других слову. Заставили и Мырзю «сказать», чтобы она послушала его — так ли? Она ответила: так!

Ночевать ее определили поблизости от правления. Сунув руки в карманы пальто, подняв кожаный воротник, она шла по скрипучей снежной стезе. Ночь лунная, белая, как на далеком Севере. Над головой и под ногами искрятся звезды. Только тени непроглядные, как ямы-провалы.

Она обходила сугроб, когда около ее уха, басисто визжа, пролетела тяжелая тупорылая пуля-жакан. С противоположной затененной стороны улицы донесся слабый хлопок выстрела. Там, у сарайчика, стоял парень в нагольном полушубке с охотничьим ружьем в руках; дуло чуть дымилось.

— Вы что же это балуете по ночам? — вскрикнула она. — Так недолго и в человека угодить!