Алексей Пантиелев - Белая птица

Парень, ни слова не сказав, неслышно отступил в тень и растаял в ней.

— Что за чудак! Безобразие! — рассердилась она.

И тотчас из-за ее спины выскочил Любишкин.

— Что такое? Кто шумел? Семка, подлец, конечно? У нас это бывает. Темка у него знатную невесту отбил. Вот он ее и стращает. Обознался, дурья голова…

Подбежал фельдшер. Руки, губы у него тряслись.

— Вы не ранены? Хвала создателю! Милая вы моя… славный вы человек…

Она улыбнулась его виноватому, жалобному виду.

Лишь много позднее она задумалась над тем, почему ее не провожали в такую позднюю пору с собрания — ни одного не нашлось попутчика, как нарочно. Пугали ее в ту ночь или стрелок промахнулся? Семка… Темка… Кто их разберет? Тогда ей было не до них! Тогда ее больше занимало, что станется с Мырзей.

Спала она крепко, без сновидений. Наутро раздумалась и решила, что зашла достаточно далеко, чтобы не пятиться. И раз Любишкин плакался, значит, она тут не лишняя.

Нужно было еще в одно село, в горы повыше, к небу поближе.

Очень хотелось уехать подальше, чтобы Карачаев догонял ее подольше и обозлился бы покрепче. Втайне она не расставалась с ним с первой встречи, и ей нужна была его злость. Только злость, больше ничего…

Дед провожать ее отказался наотрез. Отстал и добряк фельдшер. Но дорога была прямая, дорога одна…

Девушка вновь с мнимовеселым смешком взгромоздилась на иноходца, поправила рюкзак за спиной и пустилась в путь на свой страх и риск. Ее не отговаривали. Подстегнули коня, чтобы бойчей ходил. С тем и расстались.

Правду говоря, расстались не сразу. Иноходец пошел по селу кругами, с одной стороны улицы на другую, от пятых ворот к десятым, не слушаясь ни повода, ни гибкой лозины, данной путнице вершить и править. За дедовой кобылкой конь бежал охотно, а один из села не шел. Без компании скучно.

Подоспел Мырзя и проводил всадницу до края села, злым шепотом понукая коня.

Ее насмешило его усердие.

— Лошадь слепая повезет, если на возу зрячий, — так, что ли, Маркел Ефимыч?

— Убьють меня теперя, — сказал Мырзя.

Она перестала смеяться.

— Сегодня же напишите заявление и отдайте секретарю. — Имелось в виду заявление о вступлении в партию.

Больше ей нечем было его укрепить. Она не могла предвидеть, к чему приведет ее совет.

Когда Мырзя ушел, иноходец глянул ему вслед, свернул с дороги, забрался в чей-то огород и затоптался на месте, игриво мотая головой и помахивая хвостом.

Девушка застонала от досады. «Что же мне, ночевать здесь?» Бросила ненужную лозину, взяла покороче повод и по случайному наитию сжала коленками и пятками бока иноходца. О, чудо… Конь присел на задние ноги и, мигом перемахнув через провисшую жердину изгороди, ходко побежал по дороге.

Девушка вспомнила совет Мырзи: «А вы пришпорьте, пришпорьте-ка…»

— Ах, та-ак! — вскрикнула она и забарабанила пятками, ухватившись за луку седла. Конь покосился на нее карим глазом, протяжно фыркнул. — Понравилось? Черт! Я тебя изобью сейчас… — сказала девушка, вытаскивая из кармана носовой платок; у нее был насморк.

Дальше поехали резвей. Девушка сморкалась в платочек протяжно, трубно, так, что уши закладывало. Конь оглядывался вопросительно.

Вскоре она открыла еще одну любопытную его повадку. Внезапно он замедлял шаг и, навострив уши, останавливался. Это означало, что через минуту из-за поворота появится встречный. Казалось, иноходец предупреждал седока и подстерегал встречного. Девушка поняла: степная казахская привычка… В пути как не обмолвиться словцом! Надобно обменяться новостями. Затем конь и останавливался.

Она все же опасалась, как бы он не повернул следом за встречным… И загодя принималась пинать его пятками в бока.

Ее окликали изумленно:

— Эй! Далеко ли собралась? Парень ты или девка? Из чьих будешь? Отзовись!

— Я Крестная! Кореневых… К бандитам пошла, на побывку! — отзывалась она и лихо привставала в укороченных по ноге стременах, маленькая, складная, словно выросшая с детства в седле.

Кореневых — это по-сибирски. Знай наших!

Конь нес ее все выше, к большому седловидному бесснежному перевалу.

Неподалеку от перевала, в темной каменистой лощине, изогнутой в виде подковы, иноходец повернул голову в сторону пихтового леса, черневшего вдали под горой, сошел с дороги и осторожно зашагал по целине, меж острых камней, к лесу.

— Куда ты, милый? Куда? — спросила девушка, растерянно опуская поводья.

Конь посмотрел на нее, потом на лес и коротко заржал. Разве тебе не нужно туда? Нет конечно, тебе не нужно… Он остановился и повернул назад к дороге. А уши его были наставлены в сторону леса.

— Что там такое? Там кто-нибудь есть? — шепотом спросила она.

Конь оглянулся на лес и опять фыркнул.

— Никого там нет!.. — громко сказала она. Но кровь отлила от ее щек, сердце обмерло.

Меж пихтовых лип на опушке ей мерещились дюжие бородатые всадники, похожие на Докутичей, которые ели ее глазами на собрании прошлой ночью. Это излюбленный кулацкий обычай — подстеречь после собрания, в дороге, одного вдесятером.

«Дядя Ваня… ау…» — думала она со страхом.

Лощина была пуста и темна. Серые, сизые, сиреневые скалы светились словно изнутри. Пихтач вдали чернел, как зев пропасти. Ни человека, ни горного козла, ни птицы… Дорога гола, точно обглоданная кость; на ней не остается следа.

Девушка прижала холодный скомканный платочек к опухшему, натертому докрасна носу. Пока что она на коне. Случись, падет иноходец, тогда она пропала. А если волки, как в тот раз в степи? Они водятся и в горах. Вынесет ли ее конь? Удержится ли она в седле?

Зябко поведя плечами, она представила себе, как валится со спины коня, кричит, волки набрасываются на нее, неведомо откуда подлетает верхом Карачаев, свист, стрельба, волки врассыпную, и он поднимает ее с земли, немой от радости и вины перед ней. Представила и… грустно, стыдливо усмехнулась. «О чем я думаю?»

Перед ее глазами встал Мырзя, в заплатанном тощем армячке, подпоясанном веревкой. Да, может, очень может быть, что его «убьють теперя». Вот кто остался один — лицом к лицу с красной бородой и Докутичами. Приезжая его бросила, словно ей был недосуг разделить с ним опасность. Разворотила осиное гнездо, подставила под удар и — ходу!

Недаром Павлищев умыл руки, хитрец. Он не заикнулся про Хлюбишкина.

«Неужели убьют? Уже убили?..» — подумала она, шмыгая мокрым носом.

Иноходец почувствовал ее состояние и снова завилял.

— Ну, ты… балуй, однако! — крикнула она, твердо посылая коня к перевалу и думая про Павлищева: «Так это ты руководишь Докутичами?»

На перевале подул сильный порывистый ветер. Девушка заслонилась от него рукавом и обронила носовой платок. Он скользнул по гладкой поле́ пальто и упал под ноги коню промерзшим комком.