Алексей Пантиелев - Белая птица

Мама любила, когда он спрашивал, любила отвечать. Она молчала. Она закрыла глаза.

Он отскочил от нее в испуге. Может, она умерла?

— Ма-амка! — вскрикнул Сережа ломким голосом.

Она его не слышала. Она видела Георгия. Но не в Испании… в незнакомом недобром краю с серым унылым небом. Георгий шел под конвоем, в опорках, с багровым от побоев лицом. Шел мимо бараков, колючей проволоки и оскаленных овчарок. Он был у немцев в руках. Почему вдруг это пришло ей на ум — она не могла бы сказать. Но она это видела — ясно и долго, как в страшном сне.

Она, конечно, ждала, что Федор придет, когда узнает про Зинкину злость. И он пришел в тот же день, но не вспомнил про Зинаиду. Федор был весел, шумлив, как некогда в Ухтомке. И пришел он не один, а с молодым крепким парнем в армейской гимнастерке и в кирзовых сапогах, надраенных «до ушей» ваксой, пахучей, как деготь.

— Анна Павловна, бросай все! Открывай, как говорится, свой дом и свою душу. Припас я для тебя ч е л о в е к а… — Федор хлопнул парня по широкой спине. — Я лично в него влюбился, ей-богу. Не мужичок, находка! Как раз то, что тебе нужно.

Анна не сразу поняла, что это значит. Гость стиснул ее ладонь, точно баранку силомера, назвался Степой. И так же шумно и без церемоний, как Федор, вызвался, если будет команда, сбегать за билетами на «новое кино» с участием Франчески Гааль…

Лицо его показалось ей знакомым. «Черные брови, карие очи», как у девушки. Где-то она их видела? И выговор украинский, интонации, словно бы стыдливые, что-то напоминали. Недавно острижен под машинку, — значит, служит действительную? А над карманом гимнастерки привинчен орден Ленина, новенький… Однако!

Федор торопливо говорил, что Степан в Москве проездом в Ленинград. Послан в военно-политическое училище. На сутки остановился у соседей. Поезд его — в ноль сорок пять, билет уже закомпостирован… Анна против желания улыбнулась: парень не дурен, и вовсе он не развязный, а скорей застенчивый, но что это за сватовство?

— Вы кто? — спросила она, по-детски показав на него пальцем, и вдруг догадалась, кто перед ней, и тотчас забыла, что́ он говорил ей про кино. Забыла про Зинаиду и про все остальное…

Слезы мгновенно выступили на ее глазах, как у девчонки; и хотелось ей, как девчонке, подойти да чмокнуть гостя в смуглую щеку.

— Я Бигус, — сказал он как бы нехотя, а она смущенно поклонилась ему.

Их было одиннадцать, принявших первый бой в первый день войны. Все — пограничники, зеленые фуражки. Анна записала в тетрадь их имена. Махалин… Емцев… Поздеев… Шмелев… Савиных… Они убиты. Остались живы Шляхов, Кувшинов, Кособоков, Кубяков, Лесняк и вот этот парень, ныне транзитный пассажир…

Перед ней был человек с войны, живой ветеран.

Скороговоркой, словно боясь, что он не дослушает и уйдет, Анна сказала ему про телеграмму, которую читала в газете; телеграмма была такая:

«Ранением тебя в грудь опечалены горды твоим героизмом…»

Подписано:

«Твои родители Иван и Ульяна…»

— Вот это вы уже и зря, — тихо заметил Бигус, конечно, про ее слезы. — Та телеграмма была. Мы ее получали. Но, во-первых, ранен я не у грудь. Во-вторых, по батьке я Ахфанасьевич… Откуда тот Иван, поверьте, моя мама Ульяна не знает!

— Спасибо, спасибо, — сказала Анна ему и Федору, смеясь впервые за последние месяцы. И незаметно взяла с комода свою сумку. — Я сейчас, одну минуту! Извините…

Но Федор удержал ее, вытащил из кармана экспортные шпроты (их «выбросили» недавно в заводском буфете) и бутылку самодельной красной настойки на спирту, окрещенную еще Георгием «шумаковкой». Бигус кашлянул в кулак и опустил глаза. Анна достала новую скатерть.

Хлопая дверьми, сердитые, вошли тетя Клава и та женщина, которую Анна видела на кухне Зинаиды. Но и они не обмолвились про Зинку, увидев Бигуса. Зато на столе мигом появилась картошка, печенная в мундире, не магазинная, а со своего огорода по Павелецкой дороге, и грибочки в домашнем маринаде.

И пошли, пошли, женщины со всего дома, со всего Пушкарева переулка, старые и молодые, со своей закуской, с угощением.

— Послушайте, но это мой жених! — сказала Анна, рассаживая их.

— Твой, твой, — ответили ей.

Федор и Бигус выпили по маленькой, выпила с ними и Анна — до дна.

— За нерушимость, — сказал Бигус и скрипнул зубами, поднося стопку к губам.

Потом, не дожидаясь расспросов, он стал рассказывать о том, что было 29 июля на сопке Безымянной. И Анна пошла за ним, как хмельная. Ей больше, чем другим, нужно было знать, что такое Хасан. Дом и душа ее были открыты… И Федор лишь вздыхал и морщился, глядя на то, как она слушает, смотрит, вздрагивает и кусает губы.

А между тем Бигус, сам того не сознавая, рассказывал не столько правду, сколько похожую на нее легенду о том неповторимом бое, в котором был главным, одним из одиннадцати главных, шести уцелевших.

Бигус не лгал и не фальшивил. Он был интересней, чем Громов и Чкалов, потому что воевал; он был бессмертный человек, пусть не такой знаменитый, как знамениты многие герои… Но Анна слушала его будто бы уже не впервые. Казалось, она давно его знала! И легенду его тоже знала.

Легенда начиналась с того, что Бигус любил книгу «Евгений Онегин». Впервые он раскрыл ее с неприязнью, по указанию командира погранзаставы. Бигус плохо говорил по-русски, и дали ему Пушкина как учебник. С недоверием он прочел: «Роман в стихах», обошел пешим ходом эпиграф по-французски и обрадовался, узнав простые, веселые и все-таки непонятные строки: «Мой дядя самых честных правил… Когда не в шутку занемог…» Анна вспомнила: а ведь и она чуть ли не полжизни не понимала толком смысла этих строк; сейчас даже не объяснить — почему?

Поначалу Бигус стеснялся того, что ему понравились слова одной красной девки: «Я вам пишу — чего же боле?» Потом он стал замечать, что в самое неподходящее время принимается выговаривать про себя: «Как заманим молодца, как завидим издали, закидаем вишеньем, вишеньем, малиною». Эти слова были такие обыкновенные, можно сказать, деревенские, что думалось Степану, он сам мог бы их сочинить, а может, сам и сочинил?

Продолжалась легенда так: в ночь на 29 июля Бигус пошел в наряд. Собрались в считанные минуты, как по тревоге; а настроены были по-домашнему, по-семейному, будто шли на покос или на рыбалку, несмотря на то что на границе, от Хасана до Ханки, было неспокойно, каждую ночь — стрельба.

Стоя в строю перед старшим лейтенантом, Бигус думал о комарах. Они жгутся в июле, как овода. Думал об ордене. Об ордене думают все, идя в наряд.

Старший лейтенант благословил наскоро: «Заступаете на охрану границы Союза Советских Социалистических Республик…» Слова много раз слышанные, но от них дрожало сердце.