Алексей Пантиелев - Белая птица

Анна нетерпеливо кивнула головой. Это она всё знала.

Она не знала, как не знал Бигус, как не знал Алеша Махалин, лейтенант, командовавший нарядом в последний раз, и как не знал наряжавший их старший лейтенант, большой человек, самый большой от границы и до ближнего села, — все они не знали, что наряд идет на смерть или, как чаще говорят, на верную смерть, потому что над сопками у Хасана уже нависла Квантунская армия и масса ее минометов. Но это уже по ту сторону легенды.

А по эту все шло своим чередом. На вечерней заре поднялись одиннадцать на Безымянную и остались там, среди камней и травы.

Федор и Бигус выпили по второй. Анна больше не пила и уже не следила за тем, чтобы другие угощались. Она лежала неподалеку от Бигуса, в соседнем окопчике, и думала: а почему нет комаров? Ах, да, ветер! Когда он с визгом взбегал по кручам, спотыкаясь в темноте и осыпая каменную мелочь, Анну знобило. Ей было жутко.

Но Бигус ждал и хотел такой ночи. И в армии и в гражданке ему достались добрейшие профессии. Держать в руках снайперскую, из которой можно остановить маятник ходиков на дистанции восемьсот метров, было так же красиво, важно и лестно, как баранку трактора. «На Криворожье небось в разгаре третья смена, — думал он. — Льют металл в ковш. От него светло, жарко в цеху, как днем». Из этого следует, что Бигус работал и на заводе, знал, что такое горячий час… Вообще был он молод, крепок, ловок и искусен, как тот островитянин, который ныряет в океанскую воду с ножом против сельдевой акулы, у которой в пасти пятьдесят рядов зубов. И хотелось ему, чтобы вот такой ветреной темной ночью случилось что-то чрезвычайное, пусть беда для него, но чтобы увидели его геройство.

Ничего не случилось, однако. Ночь прошла. С заставы в больших термосах принесли горячего — поесть, попить. Бигус поел, попил; его разморило. Он облизал ложку, вытер травой котелок, а Анна подумала: «А сколько ему лет? Сколько мне было на Алтае?»

В оптический прицел в полутора километрах за границей Бигус увидел японцев верхом на низеньких лошадках. Подбоченясь, как бы прогуливаясь, они ехали по берегу реки Тюмень-Ула, которая была уже границей между Маньчжурией и Кореей, и щурились высокомерно, глядя в нашу сторону. Офицеры… А накануне (рассказывали ребята) они появились в пограничной деревне Хомоку в одном исподнем белье. Это чтобы скрыть свое присутствие.

Бигус доложил лейтенанту, кого видит.

— Ты их видишь, — сказал Алеша, — они тебя нет, всё. Прочитай три раза Татьяну…

«Черт хладнокровный!» — подумал про него Бигус с привычным ласковым уважением.

«А жить лейтенанту осталось часа три», — сказала себе Анна.

К полудню ветер стих, припекло солнце, и навалилось воинство хуже самурайского. Гнус, говорят, может то, чего никто не может, — заставить снайпера размаскироваться.

Женщины разахались: подумать только, то-то у вас лицо красное. А вы снайпер? А может быть женщина снайпер?

И все засмеялись последнему вопросу, кроме Анны и кроме Федора, смотревшего на Анну неотрывно и думавшего с ней одно: не так ли будет рассказывать и весь Пушкарев будет слушать Карачаева? Надо думать, что так… Надо думать, Георгию будет что рассказать.

В третьем часу дня лейтенант Махалин приказал — отдыхать. Солнце в июле ходит высоко, но в скалах тенисто, улеглись, уснули. Остались на часах трое — Поздеев, Кособоков и Кувшинов Миша. Они-то и увидели противника ровно в три часа пополудни по владивостокскому времени.

Махалин срывающимся голосом скомандовал: «По местам». Японцы шли открыто, примерно оттуда, где Бигус засек всадников-офицеров. Пехотная рота, не торопясь и не мешкая, разворачивалась с марша в атаку.

Анна задрожала. Она видела Алешу Махалина в ту минуту, когда за всю нашу державу решал он и только он! Он стоял один против всей японской армии, и отнюдь не фигурально, потому что сам одиннадцатый против роты, — это то же, что против полка, или корпуса, или целой армии.

Анна встала с камней и травы. Если бы в ее руке было смертоносное оружие, она бы подняла его над этой ротой, которая шла и разворачивалась, шла и разворачивалась, как в Маньчжурии и Корее, неся на штыках подлость и кровь, подлость и кровь.

Был тридцать восьмой год, но Анна словно бы видела то, что будет в тридцать девятом… Она видела чудовищные, смердящие сырой нефтью, дымно-огненные плевки огнеметов, драконовы плевки; ими выжигали из двухэтажных дзотов в песках, у реки Халхин-Гол, молодых камикадзе, прикованных к пулеметам. Она видела воздушные бои, каких не было на Хасане и вообще нигде до тех пор; бои в несколько ярусов: эскадрилья над эскадрильей, полк над полком, и так каждый день. И видела Анна, как плакал летчик Забалуев у штурвала своего ТБ. Его послали испробовать с самолета новое оружие, которое через два-три года применят на земле и назовут женским именем Катюша. Он поднялся в воздух, тут же над Баин-Цаганом напоролся на японскую эскадрилью и, против ожидания, не отвернул, а пошел с ней на сближение и дал залп. Море огня! Вспышки до зенита. Но получился недолет. Японская эскадрилья, объятая ужасом, рассыпалась. Тогда-то заплакал Забалуев… И еще видела Анна, как выстраивались побатальонно ветераны Квантунской армии, и выходили перед строем безумные люди, приговоренные к безумию, и распарывали себе ритуальными мечами животы, чтобы не забылось, вре́залось в память поколений то, что произошло с императорской армией на Халхин-Голе. С содроганьем смотрела на это Анна, но думала с холодным ожесточением: не так ли скорпионы жалят самих себя, окруженные огнем?

Тут она услышала голоса:

— Что с тобой? Что с тобой? — Федор тормошил ее за плечо.

— На-ка, выпей водицы. На тебе лица нет… — Тетя Клава протягивала стакан.

Анна посмотрела на них и молча, спокойно отстранила их руки.

Вода в стакане была свинцовая. Она была вздыблена до самого горизонта, ветер вздувал ее белопенными валами от Порт-Артура до берегов Кореи… И в этих валах медленно, страшно и безобразно переворачивался кверху килем, острым, как лопата, многотысячетонный броненосец «Петропавловск». В его стальном чреве погибли 652 нижних чина, 29 офицеров, знаменитый адмирал, а с ними — знаменитый художник, старик шестидесяти двух лет, про которого молодой поэт сказал: «Всю жизнь любил он рисовать войну!» (9 часов 43 минуты — взрыв, 9 часов 44 1/2 минуты — всё кончено.)

«Проклятая, проклятая…» — думала Анна, так же, как тот художник, тот поэт и тот адмирал, и как ее отец, воевавший две войны.

А между тем она была рядом, она подходила к нашей границе.

Японская рота разлилась на три длинные капли: первая покатилась на сопку в лоб, вторая — в обход слева, где открывалось вдали озеро Хасан, третья — справа. Справа лежал Бигус; отсюда, на реке Тюмень-Ула, уже в Корее, был виден остров, пронзительно-зеленый, точно леденец.