Алексей Пантиелев - Белая птица

Дома, укрыв разметавшегося во сне Сережу, она развернула свертки Яна. В них были цветные карандаши, гребень из слоновой кости и толстая связка денег — в сотенных купюрах, обернутая надорванным тетрадочным листом в клеточку. На листе написано наспех, размашисто: «Длинный рубль, с Востока». Первые два слова подчеркнуты.

— Отпускные — за несколько лет, — сказала вслух Анна.

Но подумала опять с гнетущим подозрением и страхом: «Слишком много денег, безумно много… Откуда у него столько?»

Машинально Анна взяла в руки гребень, дорогой, красивый, и… отбросила. Небыл! А был он или не был? — спрашивала она себя.

И правда, что не был…

Она тут же его оправдала. Иначе он не мог. Но как это забыть?

«Нельзя кривить с детьми, Янка, — думала Анна. — Нельзя кривить с детьми».

Георгий шел вверх по расселине в Жигулях. Расселина глухая, сумрачная даже в полдень, прибежище папоротников и двухъярусных изящных бледных поганок, смертельно ядовитых. Угольно-черные стволы деревьев непонятной породы, без веток и листьев, нависали вялыми плетьми над головой. Из каменных трещин, похожих на прищуренные веки, глядела аспидно-зеленая вода. В нее лучше не смотреть — не оторвешься, спины не разогнешь.

Он шел вверх по ложу высохшего ручья, прыгая с камня на камень, как по ступеням древней замшелой лестницы, самым коротким и трудным путем. И сердце его стучало ясно, подобно мотору на многодневной стендовой гонке.

Большой, тонны на две, камень дрогнул под его ногой. Он покосился на него, засмеялся беззвучно и налег на серый выступ плечом так, что жилы вспухли на лбу. Камень встал на бок, сонно опрокинулся и сел в яму под собой. Брюхо его шевелилось, по нему метались тысячи красных муравьев. «Эх, ребята… виноват…» — подумал Георгий, глядя на муравьев.

Ложе ручья стало покатей и внезапно уперлось в безликую скалу, которая закрыла собой все: и небо и землю. Эта ступенька, пожалуй, великовата… Весной здесь водопад.

Под скалой, в ее тени, стоял дьявол, дракон. На дневное время он обернулся стволом осокоря, рай-дерева, обезглавленного и обожженного молнией. У него была одна рука, толщиной в сто лет древесной жизни, и множество морщинистых морд с глазами на затылке и висках, разинутыми дуплистыми пастями, ослиными и верблюжьими губами. На руке висели рябенькие и черноватые ленты. Это ведьмины платья — змеиные шкурки; выползина, оставленная после линьки.

«Ну, так», — сказал он себе. Поплевал на ладони и ухватился за шершавую руку осокоря у локтя. Швырком взобрался на нее и полез с упорством и незабытой мальчишеской сноровкой. Рука кончалась трехпалой лапой; с нее он рискованно прыгнул на выпуклую грудь скалы и повис, держась за каменное ребро.

Глянув через плечо, он увидел под собой громадный каменно-лесистый склон, казавшийся со скалы отвесным, и бесконечно глубоко внизу зелень заливного луга, а за ним простор реки с тремя горизонтами: фиолетовым, синим и голубым, как на море.

Скала гудела, как телеграфные провода. Он подтянулся на руках, нащупал ногами наклонный уступ, полез по ее покатому лбу и улегся на плоской макушке, дуя на пальцы — ногти были обломаны, под ними чернели точечки крови.

На скале он лежал долго; и смуглое лицо его было красно до черноты, но не оттого, что он обезножел или изнемог, а оттого, что остановился. Разбежавшись, нельзя остановиться вдруг без того, чтобы не упасть. И вот он чувствовал, что упал и разбился, так круто повернулась его жизнь.

Сколько он помнил себя, он жил со вкусом, жил в охотку, гордился тем, что он — Карачаев… Два желания, два умения он знал: любить женщину до слепоты, до глухоты и без памяти работать. Десять лет он жил так. Но, оказывается, это больно жирно для нас — просто жить. Нынче надобно знать и осваивать иное желание и умение: не любить и не работать — воевать. Это было суждено нашим отцам, суждено нам, а может, и Сереже.

Передышка кончается. Еще бы хоть одну пятилеточку! Хоть один год — поднять новую птицу, дать по зубам Антоннову и, как говорится, помереть.

Непременно выдать Антоннову… С некоторых пор это стало необходимо. Георгий думал о нем как бы походя: «Сей гусь на моей совести. Недоделка». Но на самом деле опасался его и скрывал это от жены, стыдился этого, как тайной слабости. И было это чувство до того живо и свежо, будто он по-прежнему работал на заводе, в цеху, да и завтра будет в цеху, на заводе, а не за тридевять земель, «далече отседа», как скажет год спустя Куприян Силкин.

Третьего дня Карачаев уехал из Москвы в поезде, который назывался ускоренным, транссибирским. Провожали его Анна и Николаенко — под дождем и градом, не замечая друг друга, словно их не знакомили…

В вагоне было тесно, ехали завербованные на Дальний Восток (строители, врачи) и военные, спешившие из отпусков в свои части.

Ехали одной семьей, и сказалось это так.

Двое военных летчиков в первый же день с утра выпили и полдня отсыпались, затем молча повторили и вновь свалились, озадачивая соседей тем, как торопливо и скучно пьют. А на другой день старший из двоих, сидя у приоконного столика, задумался и вдруг низким твердым голосом певуче выговорил:

— Реве-ла бу-ря, дождь шумел…

Голос этот потерялся в невнятице более громких голосов, но его услышали. Минула секунда, может, больше.

— Во мра-ке… — неспешно, как бы с ленцой подхватил грубоватый мужской голос и следом — звонкий, заливистый, с увлеченным всхлипом: — мо-лоньи а-блиста-ли!

Еще секунда протекла — медленная, захватывающая. Говор в вагоне стал стихать; голоса стремительно вступали в хор. Песня вздымалась и распухала, как веер земли при взрыве:

— И бес…пре…рыв…но гром греме…е…ел!

И вот уже пели все, кто был в вагоне, все до единого, с потрясающей слитностью и мощью:

— И в деб-рях ветры бу-шева-ли…

Опять ударила протяжная секунда тишины, точно в большой колокол. Люди ждали, когда летчик скажет: «На ди-ком бреге… Иртыша!», дождались и забылись.

«Ермака» знали с детства, его пели, как дышали. Кто выводил насупясь, кто — безмятежно улыбаясь, кто — натужно, кто — едва шевеля губами, но — с чувством полной и желанной отдачи, отречения от всего, что не поется, с тем вдохновением, доступным каждому смертному, которое дает только песня, вот такая строгая, угрюмая, мужская.