Алексей Пантиелев - Белая птица

— Моя уже кончилась.

Ян усмехнулся угрюмо.

— Вот! Это уже здравый разговор… Я, если верить слухам, дважды начинал жить. И всякий раз — на редкость вовремя, хотя некоторых это даже смешило.

С Москвы-реки донесся слабый гудок однопалубного прогулочного парохода: «Подхожу к пристани».

— Теперь пойдем, — сказал Ян, щурясь и кашляя. — Пора… знаешь ли… в путь-дорожку…

Она послушно поднялась и пошла позади него, не расслышав его последних слов.

Они вышли из сада на Калужскую. Он бросил окурок.

— Ты что-нибудь ела сегодня?

— Не помню.

Они вошли в тесную нарпитовскую столовую со скромной вывеской и меню в застекленной рамочке снаружи, близ ободранной, гулко хлопающей двери. Сели за столик у широкого витринного окна с расколотым наискось стеклом, скрепленным с двух сторон круглыми плашками, какие ставят под штепселя. Сели и впервые посмотрели друг другу в глаза — виновато и смущенно.

— Здравствуй, Ян… — сказала она.

— Здравствуй, Анка, — ответил он.

— Однако ты жив.

— Если ты находишь…

Ни ей, ни ему не хотелось есть, но они съели и красноармейские щи туманно-бурого цвета, обильно их поперчив, и рагу с макаронами, от которого на тарелке осталась горка костей, и дымчато-серый компот с несметным количеством изюмин в тонких стаканах с обгрызенными краями. На легких алюминиевых ложках и вилках были клейма: «Столов. № 15».

За спиной у Небыла и Анны стали останавливаться посетители, ожидая, когда они уйдут.

— Ты наелась?

— А ты?

— Наповал!

Они поднялись из-за столика и протолкались к выходу. Ян взял ее под руку.

— Редко приходится бывать в Москве. Раз в столетие и то по случаю землетрясения. А здесь я зубрил физмат, грыз рабфаковскую селедку и гранит науки. Здесь ты…

Она молчала.

— Мне тут предлагали… пост, большой оклад… Комитет геологии. Боюсь! Не усижу… Бес у меня в крови.

Она не отвечала, и он умолк.

Пошли к центру. И незаметно миновали тихую скромную Ордынку, перебрались по новому высокому мосту через свинцовую Москву-реку, постояли на Красной площади, затем по извилистой, тесной и шумной Кировской вышли к Красным воротам. За всю дорогу не сказали друг другу ни слова. Шли, рассеянно глядя перед собой, в странном покое и оцепенении.

У Красных ворот он спросил:

— Гудят ноги?

— Пустяки. Сколько времени?

— До моего поезда — сорок минут.

— Ты уезжаешь? Сегодня?

— Уезжать — мое любимое занятие, как тебе известно… Вообще я у тебя не был…

— Янка, ты не поедешь! Это немыслимо. Ты еще не говорил с Сережкой! Я не могу без тебя. Я за себя не отвечаю…

— У меня билет на руках.

— Брось его! Сейчас же. Пожалуйста… Куда ты едешь?

— У меня командировка в Воркуту.

— Где это?

— На Печоре. Туда тянут новую железную дорогу. Там разведали пропасть угля.

— Он… там? — вдруг спросила Анна.

Ян остановился.

— Разве Карачаев геолог? Сумасшедшая! Что у тебя на уме?

Она жалобно, бегло улыбнулась и под руку быстро повела его под гору, к вокзальной площади, поглядывая из-за его плеча на квадратные башенные часы, установленные на новом здании Наркомата путей сообщения, будто боялась опоздать.

Небыл взял в камере хранения чемодан в полосатом свежем чехле. Анна спросила:

— Георгий правда понравился твоей сестре?

Небыл посмотрел на нее ошеломленно и ответил лишь спустя минут пять, выйдя на перрон, как бы спохватившись:

— Да… Но мама поняла, что у вас что-то неладно. Мама грубила. Ты помнишь ее?

Анна пригнула Янку к себе и крепко поцеловала в губы. Он осторожно отстранился.

До отхода поезда оставалось две с половиной минуты. Щеки у Анны стали пунцовыми, как на сильном морозе. Ян сказал:

— В случае чего напиши моей матери… непременно!

Она не успела ни понять, ни спросить, что значит «в случае чего».

— Янка, дорогой мой, я даже не спросила: а как ты?.. как у тебя?.. Ты был в Испании?

Он поднял с платформы чемодан.

— Это неважно. Может, и был. Не следует об этом распространяться… Хасана не забывай. Это начало.

— Ты был на Хасане?

— Строго говоря, нет. В качестве картографа…

— Ты был ранен?

— Нет, не был я ранен, — сказал Ян, пожав плечами, поскольку был лишь контужен.

— Ты знаешь, кто такой Антоннов? — опросила она, понижая голос.

— Да… Николаенко знает. Будь спокойна…

— Ладно, — сказала она, не соображая, что говорит, думая о том, как страшно Ян осунулся за несколько часов их встречи, будто он был тайно, опасно болен.

От головы поезда донесся негромкий гудок паровоза. Поезд тронулся. Небыл взялся рукой за поручень вагона и пошел за ним по платформе. Анна побежала рядом, натыкаясь на чемодан, сбивчиво выговаривая:

— Янка, погоди, послушай… приезжай поскорей… А вдруг ты его встретишь?

Небыл отпустил поручень вагона.

— Вот что: я был под трибуналом, он — нет. Скажешь Сережке, что нет, нет и нет! Скажешь Сережке. И еще… Я не топился. Но тонул. Я не хотел плыть. Ты — единственная звезда в моем небе!

— Янка, Янка, — шептала Анна под редкий стук колес.

Небыл оттолкнул ее и прыгнул на приступок вагона.

— Да! Он говорил про Аленку…

— А! — закричала Анна, спотыкаясь.

Небыл повернулся к ней спиной, подтягивая цеплявшийся за поручень чемодан. Больше она не видела его лица. Так, возясь с чемоданом, он и уехал. Ветер нес по черным смоленым шпалам черную колючую пыль…

До позднего вечера Анна ходила по улицам, по переулкам, то быстро, то медленно, не разбирая, куда идет. Присаживалась на пустые скамьи в каких-то сквериках и не могла усидеть.

Чем дальше она шла, тем сомнительней представлялось ей все происшедшее: и слова и поступки Яна, его неуместные шуточки, внезапный приезд, скоропалительный отъезд… И трибунал напоследок.

Нет, подумать только, разве не странные у Небыла командировки — в Куйбышев, в какие-то «восточные места», в Москву, в Воркуту… одним словом — куда нам требуется! Кто его посылает?

Вообще, если проследить его скитальческую неприкаянную жизнь, вот уж больной изломанный характер. Несколько раз исчезать с лица земли бесследно… якобы топиться… и вдруг выходить сухим из воды! Кого он водит за нос?

Почему он скрывает, что все-таки был в Испании? Почему мнется, когда его спрашивают о Хасане? Что это значит — «в случае чего» написать его матери?

Анна остановилась, оперлась локтем о железный холодный поручень у витрины булочной.

Витрина была темна, но в ней четко отражались щека, узкий глаз… Анна мельком глянула в витрину и вздрогнула.

Глаз смотрел на нее в упор, смотрел подозрительно.

Что с ней? У нее мутится рассудок. Вновь это наваждение… Оно замучило ее. Верно тетка Клава говорит: сглазили тебя, девка. Сколько бессонных ночей, длинных дней отравлены дурью, морокой, блажью, горем сомненья. Все лето словно в бреду. Она хотела верить, любила верить. Но как это, оказывается, нелегко.