Алексей Пантиелев - Белая птица

Пенсне свалилось с носа Богубёга. Удерживая пса, ища на земле стекла и еще не четко осознавая смысл происходящего, он закудахтал надменно:

— Что, что, что? Что такое? Что это такое?

Сережа яростно растоптал стекла каблуками. Подошел и саданул важного пузатого дядьку ногой — куда попало, не примериваясь. И так неудачно попал — под колено. Богубёг замычал от нестерпимой боли, присел. Ноги у Сережи были железненькие, футбольные.

Пес опять сшиб Сережу с ног и встал над ним, улыбаясь, гулко лая. И это было плохо.

Богубёг кричал, оттаскивая пса за ошейник:

— Черт знает… Хулиганство! Истинный сын своего бати! Выродок какой-то…

И это тоже было нехорошо.

Сережа поднялся, точно на пружине; не успев разогнуть спину, метнулся, подобно спринтеру при низком старте, и с разбегу боднул Богубёга головой в живот так, что тот сказал:

— Эп… — и зашатался, ковыряя носками штиблет землю, выпустив поводок из рук.

А пока тот ловил ртом воздух, Сережа хлестко колотил его кулачками по толстому лицу. Пес ошалело лаял.

В третий раз упал Сережа, и уже без помощи пса. Упал оттого, что теперь бил не со своей силой, а с силой, которая у него будет лет через десять, с той силой, с которой пеший человек подчас останавливает коня на скаку.

Пес ткнулся ему влажным носом в висок, лизнул вихор на затылке, прилег на передние лапы, повизгивая, раздирая пасть в улыбке. Пес хотел понимать все, что видел, как шутку, веселую игру между своими. Но Сережа не играл. Он кулем лежал на земле и хрипел, но смотрел на Богубёга, как хорек из капкана.

Богубёг, близоруко щурясь, шагнул было не то к нему, не то ко псу с протянутой рукой. Сережа взвился навстречу… И опять в лицо профессору словно швырнули горсть колючек — кожа у него была нежна, как у дамы, а Сережины кулачки секли и жалили. Богубёг почувствовал на губах солоноватый вкус, завопил — уже истерично:

— Уберите его от меня! Затравлю собакой! Я за себя не ручаюсь.

Вряд ли ему следовало до такой степени выходить из себя. Резонней бы удалиться восвояси умеренно-скорым шагом, кабы можно было поручиться, что сатаненок не кинется вдогонку…

Они были уже не одни во дворе. Вокруг них вихрем летала Машка, непрестанно визжа, размахивая крылышками и бесстрашно вставая между псом и Сережей, не давая псу ходу. У дверей своего подъезда топталась тетя Клава, причитая: «Ай-ай-ай… ой-ой-ой…» В воротах, широко расставив ноги, с каменным лицом стоял Федор Шумаков, и в его сторону глянуть было боязно. (Вовка остался есть суп и кусал себе потом локти.) В окнах торчали головы взрослых и ребятишек.

Тетя Клава не удержалась, пошла к драчуну с полотенцем, со словами умирения и вернулась, заметив, как шевельнулся в воротах и уставился на нее Федор.

Из окон кричали на пса, одни гнали, другие подманивали, швыряли ему хлебные корки, и он потерялся, бедняга. Встал как вкопанный, опустил уши и заскулил.

Сережа неистово, свирепо бился о Богубёга кулаками, локтями, ногами, головой… Налетал и отскакивал, налетал и отскакивал и изредка спрашивал, стуча зубами:

— Д-да?.. Д-да?

Богубёг ругался, грозился, но не смел поднять на него руку. Отпихивал, отшвыривал мальчишку — и крепко! Ничего не помогало. Неслыханному, немыслимому безобразию не было конца. Пена, похожая на мазки пудры, выступила на губах профессора — от бешенства, от срама.

На момент ему удалось схватить Сережу, прижать к себе спиной. Но сердце у мальчика еще не устало, еще не насытилось. Он впился в руку Богубёга зубами, стал лягать каблуками. Богубёг подержал его с минуту, тщетно пытаясь смять, и бросил.

Ноги подвели Сережу. Они дрожали и гнулись. Он повалился на одно колено, потом на другое, глядя на Богубёга с неутоленной ненавистью. Схватил с земли обломки пенсне, швырнул, не размахиваясь. И заплакал взахлеб оттого, что промахнулся, и оттого, что не мог встать. На ногах он был по плечо профессору, на земле — даже не подросток, ребенок…

Богубёг схватил пса за поводок и, спотыкаясь, пошел со двора при общем молчании. Федор в воротах отвернулся от него, кривя губы.

Медленно, почтительно подошел Федор к Сереже. Дал ему поплакать, перевести дух, поднял и повел домой. Маша и тетя Клава бежали следом, стараясь на ходу потрогать своего молодца. Он был весь в синяках и ссадинах и оборван до пояса, как беспризорник.

Федор сам умыл его под кухонным краном, стянув с него обрывки рубашки. Сережа дергался и хныкал от боли. Тетя Клава, охая, измазала его зеленкой. Маша, стоя на цыпочках, натужно дула на его раны.

Потом его напоили чаем, как он хотел. В охотку он похлебал после чая щец, постных, но со сметаной, со свежим ржаным хлебушком. Маша за компанию съела полную тарелку, млея от радости, что ест вместе с Сережей. Насытилась и тетя Клава тем, как они едят.

Ложка выпала из рук Сережи. Он сидел, закрыв глаза. Федор повел его к дивану.

Проспал Сережа остаток дня и ночь подряд. Во сне ему не думалось — спалось. И поутру его будить не пришлось, он рано встал, был сдержан. Но он ничего не забыл и не смирился.

На другой день дядя Федор сам пришел к маме и к Сереже в новом сером костюме, с орденом. С мамой он говорил с глазу на глаз; он не верил, что она «не живец». А Сереже сказал:

— На что я уважал твоего отца… а и я ошибся. Ошибся, сынок: он лучший из лучших.

Но теперь Сереже этого было мало. Он хотел знать, почему Богубёг сказал те два слова. Больше ничего не хотел! Ошибся ли Богубёг? Кто ему велел ошибаться?

И вдруг Сережа понял… Богубёг говорил, чего не знал. А дядя Федор не скажет, чего не знает. Нет у него такой привычки. Но есть на свете замечательные, необыкновенные люди. Они никогда не обманут и не солгут. Они знают все про всех!

И сразу стало Сереже очень и очень интересно и боязно.

До ночи ему было интересно и боязно. И ночью, во сне, так было и на другой день утром. А после школы он умылся еще раз, чтобы смыть следы зеленки, сменил тапки на ботинки, в которых ходил на Северный полюс; штаны оставил длинные. Взял из буфета ломоть хлеба, кусок сахара и пошел, думая о том, как далеко ему идти, дальше, чем до бывшей Сухаревой башни.

До Сретенских ворот он об этом думал. А у перекрестка сердито-радостно обернулся. Так и есть! Маша стояла за его спиной, точно привязанная, и подпрыгивала на носках, готовая повторить каждое его движение.

— Тебя кто звал?

— Я… до вокзала… Папка мамку брал.

Ага. Тогда нормально!

Сережа отдал ей половину хлеба и пошел спокойно, ровно, ощущая спиной привычную неловкость и твердо зная, что Мышку он тронуть не даст и что от этого он сильней, умней, веселей и гораздо лучше.

По улице Дзержинского за ними крался Вовка — с рогаткой, как дитя малое, но его заметили, и он отстал.