Алексей Пантиелев - Белая птица

Хоронили его, как Кирова… Нескончаемые очереди людей тянулись проститься с ним в Колонный зал. Был митинг на Красной площади. Урну нес Сталин. Ее замуровали в Кремлевской стене. И был назван город Оренбург его именем…

Да, вот уж этот человек был мужчиной, думала Анна, вспоминая прежде всего его озорство и удаль, его гауптвахты. Такие не умирают своей смертью. И что такое своя смерть? Она приходит подчас и в полтораста лет — к тем, кто не курит, не пьет и не летает на самолетах под городскими мостами, к тем, у кого покладистые жены… Мог ли Чкалов спасти свою жизнь? Мог, отвечали газеты. А Анна думала: нет, не мог, как не могла Раскова не прыгнуть из штурманской кабины в тайгу, где ее искали полмесяца, а могли и не найти, и как не мог Карачаев не полететь на остров Майорка.

Так думала Анна, гордо думала, а в душе ее был тупой, бабий страх, и она с содроганием смотрела на Сережу, как в ту давнюю субботу, когда вернулась с ним с аэродрома, по счастью не попав в прогулочный полет на «Максиме Горьком».

В полдень прибежал Федя, друг, обнял Анну.

— Ну? Дышишь? — проговорил он, с усилием переводя дыхание и все же раз за разом затягиваясь табачным дымом. — Ожила, что ли?

— Я не знаю… Ты-то не задохнись!

Он махнул рукой.

— Так вот. Как раз вовремя. Сегодня… ты как — могла бы? Ночью, после одиннадцати… Стену уже разобрали. Стены нет! Будто сдуло ее, понимаешь, с дороги… Или не понимаешь?

— Не-уже-ли? — выговорила Анна протяжно, словно под музыку. — Спускаете со стапелей? Ту самую?

Федор закричал, кашляя от курева, отступая к двери:

— О чем же я тебе сообщаю — вот… в последний, последний момент… Извини. Минута на счету. Бегу. Новости есть великие!

Анна удержала его, как ни была слаба:

— Федя… Как же можно? Хотя бы одним словом…

— Съезд партии, — сказал Федор.

— Когда?

— Скоро! Ну и мы даем. Через десять часов…

— Послушай, — сказала она, — от кого ты бежишь? От себя? Я тебя прошу: успокойся.

Федор остановился и вздохнул, глядя на газеты с траурной каймой, развернутые на диване.

— Читала небось…

— Читала… А чей был самолет, наш?

— Да хотя бы и не наш — Поликарпова… А как же, Аня, не наш? Чей же? И это… когда кругом война! Когда вот она! Хоронили его, если б ты видела… — добавил Федор. — Хоронили — как клятву давали.

— Иди, иди, — сказала Анна.

Он ушел, снова обняв ее.

И тотчас из-за двери вывернулась, как подкладка из-под полы, Зинаида Шумакова. Из-за ее плеча выглядывал Сережа.

— Это я, — сказала Зинаида и покривила губы по привычке. — Слышь, Ань… Не знала я. Убей бог, вот крест святой. А уж когда твой Сережка… того профессора… трёхнулась я! Как вступило мне в это место, как вступило…

Подошел добрый, справедливый Сережа и сказал:

— Она меня обнимала.

Зинаида всхлипнула, вытерла нос двумя пальцами.

— Только ты меня не трожь. Опять совру, ей-ей, совру!

— Соври, пожалуйста.

— Анют… — проговорила Зинаида проникновенно. — Твой мужик мне как Махамету свиное ухо. Но ты меня, дуру, послушай, боле никого: чтобы он это… ну… не верю я! Ошиблись они. Покаются. Вы любите… признавать свои промашки… перво-наперво!

Анна нахмурилась, услышав слова: в ы и о н и, Зинаида — тоже.

— Ань… ты врать не станешь… А что же теперь будет?

— А что такое?

— А Че-калов?

Анна не успела ответить. Затрещал хрипло звонок от входной двери. Звонить мог только посторонний. Зинаида метнулась и исчезла в коридорчике, который вел на кухню.

Сережа побежал на звонок и отворил незапертую дверь. Вошел в самом деле посторонний. На месте, где только что подпирала косяк Зинаида, стоял Антоннов в габардиновом пальто и в фуражке, шитой на заказ.

— Да, — сказал он слегка в нос, как иностранец, и повторил: — Да, — словно дожидаясь, что с ним поздороваются.

Со скрипом он прошел к столу и, громко кряхтя, сел. Снял фуражку и вытер околыш изнутри неразвернутым шелковым платком; из фуражки донеслось тихое повизгивание.

— Вы садитесь, — сказал он.

Анна села. Она была бледна. Сережа незаметно сунул руку в карман, где у него лежала тяжелая, величиной с кулак, гайка.

Антоннов поглядел на Сережу, ощерив желтоватые деревянные зубы, и подергал губами так, будто сгонял ими муху с носа.

— Как ни говори, мужеского полу! Небось неслух, грубиян? Безотцовщина… Там за дверью никто не стоит?

Анна незаметно удержала за рукав Сережу, готового сбегать посмотреть. Но Антоннов все заметил и покряхтел одобрительно-отрицательно.

— На сегодняшний день, — заметил он негромко, — в каждом доме, понимаете, говорят про Чкалова. А вот чего говорят? К чему говорят? Можем мы себе дать отчет? К тому же, когда окружение со стороны капитализма, военная угроза…

— Сереженька, — сказала Анна отчетливо, — спроси у этого дяди, какого черта ему тут нужно?

— Можете не спрашивать! — вскрикнул Антоннов. Кинул фуражку на скатерть на середину стола. И неожиданно заговорил, постанывая, усердно моргая белесыми ресницами: — Обидно, понимаете. Слишком обидно! Хотя мы персональных окладов не получаем, в любимчиках этих не состоим. Я рядовой, понимаете, солдат… И с каких же это пор, позвольте спросить! Наших же людей ставить в положение, перед вопросом, перед лицом, понимаете. Пускать все на самотек, плестись в хвосте у настроений… Это мы куда зайдем? Это мы далеко зайдем. Это можно доиграться. Это нам кто же позволит? Кто за это будет отвечать? Дядя? Или мы с вами?

— Мы с вами? — переспросила Анна с изумлением и с невольной улыбкой, потому что Антоннов стонал в нос.

— А кто же? А как же? — перебил Антоннов в запале, скрипя сапогами, целлулоидным подворотничком кителя, зубами, голосом, всем своим нутром и оборудованием. — От этого никуда не уйдешь, дорогой товарищ! Выводить, понимаете, из строя, брать своих под прицел… Кому на руку? На чью мельницу? Кто спасибо скажет? Ясно вам, как вопрос стоит?

Анна наконец поняла.

— Послушайте, это вас… что ли… прижимают? Вас лично?

— Что значит прижимают? Что значит лично? Вопрос, говорит, об исключении… из рядов…

— Кто говорит?

— Парторг ЦК! Персональное дело… А за что? За бдительность?

— Не-уже-ли? — вымолвила Анна нараспев второй раз за нынешний день.

Сережа выронил гайку из руки в кармане. Он был напуган, как в прошлом году, когда этот дяденька вот так же кричал на отца на заводском дворе. И ему тоже хотелось так крикнуть, чтобы подумали, что он бдительный… Сережа посмотрел на маму… Она смеялась!

— Несчастный вы человек, — говорила Анна, называя Антоннова так, как называл Георгий. — Это здорово. Я вас приветствую! Честное слово… И пожалуйста, не трудитесь, — я понимаю, вам нужно мое заявление.

— Я не тружусь, — сказал Антоннов.