Алексей Пантиелев - Белая птица

«Война… война…» — думала Анна с ненавистью, точно про живое существо. И казалось, видела ее свирепую харю.

Больше она не могла идти, ноги опять отказали. Но она шла, опираясь на плечи Сережи, мимо Белорусского вокзала, мимо Петровского замка, мимо спящих дач Всехсвятского, следом за белой птицей, птицей Георгия, пока та не повернула с шоссе на аэродром и ее серебристый крестообразный хвост не исчез в утренних сумерках.

Анна шла и улыбалась совсем не усталой, а острой и даже яростной улыбкой — потому, что эта птица могла долететь и однажды долетит до центра Европы, где ее ждут миллионы людей; она не нынешнего, а завтрашнего дня, она само будущее, угаданное и воплощенное уже сегодня, в наши несравненные тридцатые годы.

И вот она вспыхнула всепоглощающим огнем… В эту войну мальчишки не убегали на фронт. Она быстро пришла к ним сама. Пришла она и в Пушкарев переулок. В ночь на 23 июля немцы начали бомбить Москву, и Сережа видел пожары, а потом убитых и раненых, — их откапывали и выносили из-под развалин высокого здания на Арбатской площади, против дома Моссельпрома. Видел Сережа у Никитских ворот опрокинутый навзничь гранитный памятник Тимирязеву и трамвайные рельсы, завитые в спираль высотой в три этажа. И знал он, что бомба попала в театр Вахтангова и убила артиста Куза, а в другом месте, на Старой площади, — писателя Афиногенова. Затемнение. Вой сирен. Все это стало обыденностью.

Но т а к и х дней в Москве было два, а может, полтора.

Небо светилось холодно, бледно, дышало зимой. На нем лежали дряблые морщины. Упорный ветер толкался на улицах. Над крышами, над проводами летел черный пепел сожженных и сжигаемых бумаг и кувыркался, подобно голубям-турманам. В магазинах давали по карточкам вперед, сколько возьмешь. Отоваривали корешки карточек и талоны, которые обыкновенно ничего не означали. В заводских дворах, в учрежденческих подъездах сидели на вещах люди, дожидаясь погрузки. Радио молчало. Каждые два-четыре часа оно коротко объявляло, что через два-четыре часа выступит председатель Моссовета. Потом оно играло марши. Ранняя снежная крупа мелась по асфальту и ложилась размашистыми полукружиями, как из-под громадной метлы. По радио никто не выступил.

Непривычная тишина разлилась по городу. Так и по ночам не бывало тихо в Москве. Тем быстрей разносились слухи. Слухи однообразные: такой-то из такого-то главка улепетнул по бывшей Владимирке, а ныне шоссе Энтузиастов, в Горький, на персональной машине, прихватив с собой столько-то государственных денег. И больше ничего. Вдруг из открытого окна на всю улицу, на весь квартал слышались пьяные крики и пение. На это окно оглядывались, как на внезапный визг автомобильных тормозов. Старая дворничиха Егоровна в Пушкаревом переулке останавливала знакомых и незнакомых и говорила, что жена истопника Абдулиха бросила в топку профбилет своего мужа. И никто не мог сказать ей здравого слова, все молча отмахивались.

Тетя Клава металась по двору, по квартире, связывала вещи в узлы. Анна неподвижно сидела у репродуктора. Сережа не выдержал:

— Мама, ты понимаешь, что детство кончилось?

— Да, пожалуй.

— Тогда что же ты думаешь?

— Я думаю, что Москва не Париж.

— Вас понял, — сказал Сережа по-военному. — Я отсюда ни на шаг.

— Я тоже.

Клавдия охнула и побежала вон, пиная свои узлы ногами. «Как же так? Где же наша сила?» — спрашивал себя в эти дни Федор Шумаков.

Он думал так же, как Анна: Москва не Париж. Она не объявит себя открытым городом. И если тому быть, здесь, на улицах, будет бой, какого свет не видывал.

Но немцы уже под Москвой… Федор думал об этом с отвращением. Недаром фашисты приняли для своего мундира коричневый цвет, цвет дерьма. Загажена наша земля от границы чуть ли не до Мытищ. Федор читал в газетах, как спесивы и наглы были летом немецкие военнопленные. Он привык гордиться тем, что он — рабочий класс! И вот, видите ли, «высшая раса»…

С малолетства Федор жил без отца, без матери, рано попал в заводскую семью и прожил в ней целую жизнь. Давно он забыл свое детское сиротство, привык к тому, что он не один на свете. А теперь опять осиротел.

Завод был вывезен в Омск еще летом.

Обезлюдел огромный двухъярусный красавец — сборочный цех. Похожие на шлюзы, ангарные его ворота, построенные вместо разобранной стены, приоткрыты. На стапелях красные тряпицы с обрывками знакомых слов: «…летку», «…лизму».

Опустел механический. Фундаменты из-под станков расколоты, ободраны ломами. Цементная крошка еще свежа, чиста. Смотришь на нее и стонешь.

А мозг завода — ЦКБ? Широкооконное здание, из которого Федор не раз выносил чертежи… Оно словно уснуло. Снаружи видно, что в нем мусора по щиколотку.

Военное лето Федор прожил сам не свой. У него из ума не шло то, что он услышал 3 июля: у Сталина дрожал голос. Булькала вода, которую он наливал себе, позвякивая графином о стакан… Может, это был не Сталин? Ошеломили Федора неожиданные, жуткие слова о том, что надо рушить все за собой, отступая. Все, что строили, чем гордились одну, другую, третью пятилетку! И совсем не понял Федор, как немцы могли обмануть нас. Гитлер вероломный… Но это детишкам было ведомо. За месяцы и месяцы до войны дивился Федор, зачем идут в Германию с Украины большие эшелоны с продовольствием И какие такие мы и они друзья?

В июле, в августе каждое утро, каждый вечер Федор ждал сообщения: наши наконец ударили, погнали назад. Потом он стал ждать другого сообщения: наши остановились, стоят. Но и этого не было.

Понятно, пришел Федор к Анне. И она показала ему газету «Красная звезда» (ее тогда читали чаще других). На обычном месте, под заголовком, Федор не нашел одной строки: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Вместо нее было напечатано: «Смерть немецким оккупантам!» Шумаков схватил газету, поехал на завод и стал совать ее товарищам по цеху, тыча пальцем в заголовок, не в силах вымолвить ни слова. Газету у него отобрали, сложили ввосьмеро и положили ему в карман спецовки, обнимая, тоже ни слова не говоря.

И вот тогда-то, еще до того, как опустели заводские цеха, сиротливое чувство проникло в душу Федора и уже не покидало его.

Ему приказали ехать в Омск с первым эшелоном, в первую очередь. Он отказался. И была тому причина, которую он скрывал со стыдом. Он знал, что Зинаида не поедет никуда без своего сундука. Тащить сундук в теплушку… срам. Люди брали в отъезд самое нужное. Ни мебели, ни матрацев. Погрузка шла безжалостная, торопливая, как нищенские похороны. Из одного вагона детскую коляску выкинули. И ходила по вагонам шуточка: