Алексей Пантиелев - Белая птица

Оно-то, может, и не забылось, но как-то ночью один солдат спросил у него:

— Документ при тебе есть какой?

— Нет документов. Документы у того… у конвоя…

— Ну и помалкивай в тряпицу. Благодари своего аллаха. Спросят — скажешь: посеял.

— А вы… никому не скажете? Вон сколько вас…

— Дура! Ох и темная!.. Протри глаза-то!

О нем знали и в соседних вагонах, потому что всю дорогу он играл на флейте — то русские песни, нетеперешние, стародавние, то свои, народные, тоже чувствительные. Хорошо играл. Флейта его пела печально и пронзительно. После Кзыл-Орды, поскольку продаттестат остался у конвоира, его кормили в складчину, из ротного котла, угощали, кто чем мог: и водкой и домашними пирогами, пока они были. А в конце пути он незаметно попал в общую строевую записку.

Все же он сильно похудел — от холода. Непрестанно он зяб, ежился, трясся, отчего и спал плохо и был желто-синий.

Думал он только о том, как бы согреться. Больше ничего не разумел. Если заговаривал, то об одном — о ташкентском летнем зное. Горячего чаю мог выпить ведро. Пил его, млея, щурясь, постанывая от блаженства. И тут же задремывал, сидя. Когда его звали в другие вагоны поиграть, спрашивал:

— Чай будет? Чаю дашь?

Ко всему остальному он был глух. Только сводки выслушивал с интересом, но смутно понимал, что происходит. Ему ничего не хотелось. Он жил тайным страхом: каков он, зимний российский мороз?

Войну Искандеров представлял себе по древним былинам — дастанам, которые он любил и почитал с детства, и никогда не думал, что он, простой смертный, не батыр, станет воином и поедет на большую-большую войну под стены Москвы, о которой он тоже с детства слыхал песни и необыкновенные рассказы. С ним ехали на войну самые простые люди, такие же, как он, и это его удивляло, поскольку война и подвиги — дело избранных и героев.

Приехали в Москву. С Казанского вокзала на Белорусский шли строем, под музыку. Шли через центр, по главной улице. Но единственно, что он запомнил, — чистый асфальт, холодный ветер. И еще, пожалуй, неровные глухие звуки духового оркестра: тай-ра́, тай-ра́, тай-ра́…

Его товарищи ждали, что пролетит еще день, вряд ли больше, и они с ходу пойдут в бой, в атаку, может, в рукопашную. И может, сразу, едва крикнешь «ура», кого-то секанет пуля или осколок. Добро, если не в голову… Так думают все новобранцы. Он об этом не думал. Он мерз.

Страшной выдалась следующая ночь. Немного они проехали на поезде, в дачных вагонах с заиндевевшими стеклами, опять высадились и пошли по свежему сухому снегу. Заметелило, но луна была видна, маленькая, с яблочко. Она стремительно неслась и прыгала по небу в тонких белесых облаках. Шли против ветра, по проселочной дороге, вьющейся подобно змее. Строй качался, как маятник. Все горбились; снег жег, колол глаза. Шли неделю…

— Что, Дусматушка, лихо? — окликали его. — Поиграй, а?

Он стучал зубами. Продрог до костей. Руки в рукавицах засунул в карманы шинели, но и там не чувствовал их. Несколько раз он засыпал на ходу, утыкался лицом в спину переднего. Потом отстал. Замыкающий подхватил его и тащил под руку, полуживого, еще неделю.

Остановились посреди белого поля, у одинокого каменного дома без крыши. В доме было три этажа, много комнат и коридоров, но ни крошки дерева: ни окон, ни дверей, ни полов, ни стропил. Ободран до нитки, щепки не сыщешь. Дом гулко, низко гудел, как железная бочка, от перекрестных сквозняков.

Здесь объявили привал до утра, ночлег. В первом и во втором этажах на голых бетонных перекрытиях валялись комки соломы и сенца, слегка присыпанные снегом. В одну минуту солому и сено расхватали и разбрелись по комнатам, где меньше окон. Легли под глухими стенами тесно: спина к спине, колено к колену. Покурили, стали спать.

Дусмат Искандеров остался один без ложа… Побродил по темным коридорам, пощупал в углах, не нашел ни соломинки. Лишь клинья снега, плотно сбитого ветром. Колени у него дрожали. Он присел на корточки и тихонько завыл, сам того не замечая. Кто-то свистнул из темноты:

— Эй! Кто там? Будет озоровать!

Искандеров пошел на огонек папиросы, споткнулся о сапог и с невнятным рычанием повалился ничком на лежащих людей, закопался меж ними, готовый вцепиться зубами в горло тому, кто его вытеснит. Но его не гнали. Один сонно пнул его в скулу локтем, другой приладился щекой к его мягкому боку. Уморились все, спали часа полтора, не ворочаясь. Никто не храпел.

Искандеров угрелся и тоже уснул. Ему снилось, что он лежит в чайнике с кипящим чаем.

Он думал, что умрет в ту ночь. Однако утром оказалось, что он не заболел, не застудился, даже насморка не схватил. Ветер стих, припекло солнце, снег засиял. И Дусматушка вынул из-за пазухи флейту, пустил трель.

Привели их в сожженную деревню, без жителей, разместили в землянках с дощатыми нарами, покрытыми еловыми ветками. Накормили супом и кашей из дымящихся котлов. Дали отдохнуть полдня и поспать в тепле. А на другой день повели ползать по снегу.

Ползали с рассвета до заката, в любую погоду, копали мерзлую землю маленькими лопатами. И так изо дня в день, без выходных. Изредка стреляли по фанерным щитам из винтовок. Искандеров не мог постичь, за что людям такая му́ка. Ну, допустим, ему это в наказание за то, что он провинился: ел и пил и играл в кости двое суток подряд, пока его силком не отвели в казарму. Но другие-то не штрафники!

Спас его странный человек — старшина Барабохин. Странный тем, что он был музыкантом и искал среди бойцов музыкантов. Старшина Барабохин дал Искандерову ватные штаны, вязаные варежки, не то свои собственные, не то из тех, что прислали на фронт воинам из тыла. И не велел больше ходить копать землю и ползать по снегу, а велел приходить с флейтой к штабной землянке.

Здесь каждое утро собирался целый оркестр. Старшина Барабохин играл на медной трубе, громкой, как зов пророка, и учил других играть вместе. Все играли по нотам, Искандеров — на слух. На холоде, на ветру застывали пальцы, губы, но он не жаловался. Оркестр играл, как в Москве: тай-ра́, тай-ра́, тай-ра́… Искандеров подыгрывал: фи-ти-пи́, фи-ти-пи́, фи-ти-пи́… И его флейту было слышно сквозь трубы.

Прибыло еще несколько рот красноармейцев — из коренных москвичей. Барабохин и среди них нашел музыканта, хорошего барабанщика, умевшего сыпать дробь так, что люди оглядывались: где идет поезд? где скачет табун? И никто не понимал, как это старшине не снимут голову за его музыку. Только ночами музвзвод поднимался по тревоге вместе со всеми.

Однажды к ним подошел высокий, сутуловатый человек в желтом полушубке, распахнутом на груди. У него были хмурые брови и строгий светлый взгляд, но походка не военная, легкая. Так ходят физкультурники или артисты. В петлицах его гимнастерки, под отворотом полушубка, виднелись две шпалы.