Алексей Пантиелев - Белая птица

И, видно, это уловили танкисты под броней, остановили машину и не полезли больше на щель. Застывшие в немом внимании стрелковые роты разом зашевелились, и над ними покатилось раскатистое, неумолкающее, шумливое «ура». Наша взяла!

На этот раз Шумаков и Искандеров сами подошли к командиру полка, к тому пню, на котором он стоял, и Федор доложил по форме, что в учебном бою ими подбит и подожжен один танк. Затем повернулся к танковому капитану и совсем не по-армейски, по-рабочему, деловито заметил:

— Скорости продумайте… На подходе оно ладно, жутко прицеливаться, а проскочите, наоборот, пока-а развернетесь… бей в упор! Хоть две, хоть и четыре бутылки…

Командир полка обнял Шумакова.

— Ну-ну, не гордись, замполитрука.

Искандеров стоял рядом. Мясистый нос его и сморщенный лоб были измазаны в красной глине. Видно, все-таки клюнул в страшную минуту сырую мать землицу. Винтовка ходила в его руке, он дрожал, но не от холода.

И когда майор спросил его:

— А вы что скажете, Искандеров? — впервые назвав его по фамилии, он ответил, утирая голой ладонью нос:

— Д-жарко! — И показал пальцем на Федора: — Батыр. — И еще раз показал, сложив пальцы щепоткой: — Потомок пророка! А?.. Мой старый брат, — сказал он, хотя Федор был на десяток лет моложе его.

— Флейта цела? — спросил комиссар.

Искандеров огляделся недоверчиво, крякнул и полез под шинель, за пазуху. Вынул флейту, расправил усы, приложил ее к губам и под общий доброжелательный смех, притопывая на месте, заиграл:

— Фи-ти-пи́… фи-ти-пи́… фи-ти-пи́… Пип-пи́, пип-пи, пип-пи-пи́-пи!

К командиру полка пододвинулся начальник штаба.

— Товарищ майор, из седьмого отдела штадива запрашивали: так ли, что в полку штрафник, и как его звать…

— Не знаю, не знаю, — проговорил командир полка, мельком взглянув на Барабохина. — Это не моя забота. Пусть ищут, запрашивают Ташкент, если им не терпится, как им положено.

— Требуют доложить, товарищ майор.

— А я ва́м докладываю, старший лейтенант, что ко мне по таким делам — после боя. Понимаете вы русский язык? — сказал майор и повторил со спокойной, холодной властностью командира, с хитринкой и упорством крепкого хозяина: — По-сле бо-я!

В 15.50 командир полка, слегка сутулясь, вошел в немецкий блиндаж. Впервые в жизни своей ногой ступил на то место, где был враг, а ныне врага нет. Ступил с необыкновенным ощущением, что он, человек мирнейшей профессии, бывший геолог, бродяга и весельчак, неприятель женского пола, на этом месте, в этот час — высшая сила и верховная власть.

У разбитого снарядом тамбура майор Небыл оглянулся. Дул порывистый ветер. По снегу, изрытому огнем и солдатскими сапогами, скользили блеклые тени. На западе на фоне желтого декабрьского заката выпукло чернела роща Л а н ь. Так назвал ее начальник штаба. Ее опушкой полк овладел сегодня утром.

Ян устало улыбнулся обветренными губами. Другое его ощущение было заурядно. Он чувствовал, что разбит, разломан на части и разбросан в беспорядке по большому пустырю, а вместе с тем взвинчен, встрепан донельзя, до стариковской одышки, как будто в каждом обломке, валявшемся на том пустыре, сидел некто жалкий, испуганный и скалился на других…

Посмотрев на часы, Ян решил, что будет отдыхать сорок минут. Собственно, не решил, а, скорее, прикинул, неуместно колеблясь, что может это сделать, должен это сделать. Сорок минут. Ровно столько длился сегодня бой. Короткий, как вспышка! Что же это было — везенье, счастливый случай или боевой успех? Комиссар сказал: «Каждый бы день сорок таких непонятных минут!» Однако непонятных?.. Во всяком случае, пока еще не понятых. И радости не было.

Ян прошел под провисший бревенчатый накат и лег на низкую немецкую койку, покрытую нашей плащ-палаткой. Связной приспособил в изголовье полушубок, сложенный так, чтобы сутулой его спине было удобно и покойно. Ян лег на спину, тотчас ощутив, как этого ждало и довольно этим сердце, и закрыл глаза, размяв ресницами слезу, мягкую, сладкую, не такую, как накануне, на ветру…

Ссутулился он недавно. В прошлом году, зимой, застудился жестоко на обледенелом снегу Карельского перешейка, у одного из «миллионных» дотов линии Маннергейма, провалялся в госпитале до весны, потерял былой гвардейский вес. И со временем стал замечать за собой — не та осанка, интеллигентская, ей-богу, спина… Ну и характерец тоже отощал. Куда девалась охота побалагурить, разыграть, пошуметь в честной компании! Это уж, надо полагать, возрастное…

На фронт Ян Небыл попал в первый час войны с военных сборов близ западной границы. На Немане дело было. Затем без малого вот уже полгода он чувствовал себя свалившимся с обрыва и падающим, падающим без конца; и так к этому привык, что мог есть, пить и спать, падая. Лишь в последний месяц он наконец ощутил, что стоит и даже сидит словно бы за лабораторным столом и работает «для себя», как бывало — над коллекциями камней после удачной экспедиции, изощренно-кропотливо, тупо-упорно, с терпением маньяка или художника. А сегодня утром там, у рощи Лань, вдруг что-то блеснуло, как на театральной сцене. И длилось это в точности хороший первый акт — сорок минут.

Ян перевернулся и лег на бок лицом к стене. Послышались быстрые шаги. В блиндаж вошли двое.

Одного из них Небыл узнал по походке. Это адъютант. Сашка… Росточка он скромного, а ходит валким богатырским шагом. Адъютант бесшумно склонился над койкой, и Ян, не открывая глаз, увидел его юное лицо, румяное с мороза, с татарскими редкими усиками, горячими глазами и смоляным чубом из-под незаконной, возлюбленной кубанки. Усы и кубанка ныне входят в моду…

— Хотя вы из фронта, товарищ подполковник, простите, командира полка сейчас будить не стану, — сказал адъютант, разумеется, баском.

— Я подожду, — отозвался гость сухо. Стало быть, недоволен.

Но Ян остался лежать.

«Уже из фронта! — подумал он с привычной неприязнью к инспектору, нимало не польщенный, а только озабоченный тем, что тот — настолько сверху. И мысленно отрезал: — Сорок минут, не меньше».

Командир полка был не готов к этой встрече. Он предпочел бы, чтобы сначала высказался подполковник. Кто он? Судя по голосу, грузноват, дороден и вряд ли газетчик. Хотя сейчас и газетчик в полку лишний.

А вот адъютант Сашка был всегда готов. Ему уже все до конца ясно. Что-то будет, когда бог даст ему первый орденок!

— Я, товарищ подполковник, как и командир полка, воюю с двадцать второго июня, три раза ранен, — говорил он увлеченной скороговоркой, с хрипотцой азарта. — Можно сказать, ветеран. Но в подобном красивом бою участвовать не доводилось. Сказка, а не бой! Так только на больших маневрах бывало в западных округах… Помните, которые в кино показывали!.. А уж после того, что было этим летом, после двух окружений, я и мечтать не мечтал, что когда-нибудь буду в таком бою.