Алексей Пантиелев - Белая птица

— Н-да, понимаете… — промычал подполковник неопределенно, впрочем, без малейшей насмешливости.

А Ян подумал о том, с какой непринужденной, ненаигранной легкостью Сашка сказал о двух окружениях, которые не забудешь до гробовой доски. Точно это не с ним было! Точно он видел это в кино!

В первом окружении Ян Небыл стал ротным, из второго вышел комбатом. Так комиссар бригады 37-го года становился командиром полка 41-го… Будь бы Сашке не меньше, а хоть чуть больше двадцати, он с его солдатским опытом и храбрым языком далеко пошел бы!

Адъютант чиркнул спичкой и зажег керосиновую лампу.

— Меня командир полка послал с третьим батальоном. Я шел с третьим батальоном…. Ну, поле боя вы видели — белая простыня, под снегом — болото, все как на ладони, простреливается крест-накрест. Кроме того, на нем минные поля, проволока. Противник сидел в противотанковом рву; ров еще наши отрыли летом на полный профиль… А мы были метрах в четырехстах от рва. И на этой самой простыне развернулся в боевые порядки стрелковый полк в полном составе — с пулеметами, минометами, артиллерией, все хозяйство майора Небыла… И — без звука, без искорки, как привидение, будто шапку-невидимку надел! Можете судить, товарищ подполковник, какая же у полка была голова.

«Ишь, живописует… конферансье… Сашка Македонский…» — подумал Небыл с чувством неловкости, но тут же поймал себя на том, что охотно слушает.

— Ночью, когда занимали исходное положение, откровенно говоря, бросил он две мины. Две свиньи — тяжелые. Я до сих пор слышу, как они визжат. До смерти напугал. Неужели, думаю, обнаружил, видит?.. Все насмарку! Верно, потом до рассвета ничего, одни ракеты. Спал он честно-благородно… В восемь сорок пять, еще в сумерках, началось наше артиллерийское наступление. Нас поддерживало пять артполков, вы знаете. Тут только противник стал соображать, что к чему, да поздновато… Ох, дали прикурить! Поработал бог войны! Полтора часа, вернее, час двадцать пять, над противотанковым рвом стояла стена дыма, земли, талого снега и немецкого духа… Последние три залпа дали «катюши». Их было восемь дивизионов! Я такого грома еще не слыхивал. Воздух сгустел, его носило валами. Просто на ногах не устоишь! Здорово еще ахнуло, когда саперы подняли на воздух минные поля. Разом рванули, вроде бы сотню паровых котлов, — и ваших нет… И пошел майор Небыл в атаку всем полком, тремя батальонами! Я шел с третьим батальоном…

Ян слышал, как гость кашлянул заинтересованно. И подумал с непроизвольной дрожью в сердце:

«Так, Сашка, так… Огонек был. Огня дали. Ну, да ведь пора! Не июль — декабрь на дворе. И за спиной Москва».

— Пошли в атаку!.. — повторил адъютант нараспев, с восторгом, будто речь шла о том, что пошли удить форель на озере Севан.

Ах, Сашка! Мальчик в модной кубанке… Ему бы в шахматишки резаться, крутить солнышко на турнике. А у него уже три золотые нашивки на гимнастерке. Прихрамывает в сырую погоду. Хлебнул он стыда и горького страха окружений. Чудом не захлебнулся. Но в душе ни трещинки, ни щербинки. Весь нараспашку, живой! Чему радуется? Красивому бою, в котором запросто мог сложить чубатую голову, как и в некрасивом.

— Пошли, товарищ подполковник… Всего я не смогу вам доложить. Э-то надо видеть своими глазами! Развернули знамя полка. Его несли три автоматчика: ефрейтор Черкасов, старший сержант Пахомов, рядовой Абрамов, бывший боксер-первокатегорник. Все трое погибли. За боевым знаменем шло шефское с золотыми кистями — подарок рабочих столицы. Каждый батальон нес свой батальонный флаг. Красное полотно, как пламя, и на нем — инициал комбата! Роты тоже несли свои флажки — треугольные, на штыках винтовок у самых рослых, правофланговых… Все поднялись — и кадровые, и новобранцы, и хворые, и слабосильные. Есть у нас без двух пальцев на ноге после ранения, с неважнецким зрением после контузии. И те пошли. У повара первой роты вот тут, над виском, — недостача, нет куска кости. Кожа над самым мозгом дышит — в жару или когда волнуется. И он пошел. В санчасти — ни одного. Санчасть — на поле боя. Теперь дальше… Командиры подразделений, как один, двигались в цепи, в боевых порядках. Их все видели, и они всё видели, вели. Никто не сгибался, не кланялся, никто не полз. Стрелки не перебегали, шли в рост, как в строю. И забыл еще вам сказать — с оркестром!

Сашка замычал, прикуривая от керосиновой лампы.

— Оркестр у нас — девять человек. Сыгрались ребята так, что могли шпарить без дирижера. А дирижер-то у них классный, из Московской консерватории. Может, слышали — Барабохин. Ох, черти, сыграли!.. Знаете, колонный марш, музыка заслуженного деятеля искусств комбрига Чернецкого. На парадах исполняют. Трубы рыкали, как львы… Барабан — пушка… Не передашь, как играли. Не идти хотелось — плясать, лететь. И рвать их зубами, ломать им хребты, как на Чудском озере. Огня не замечали и не вели. Шли за своим огневым валом, точно за броней. И рвались скорей сойтись с ним лицом к лицу, врукопашную! Ни один не отстал, не спрятал башку в яме из-под снаряда. Никто не сомневался, что прогоним его из рва…

Сашка задохся от восторга, откашлялся.

— Я шел с третьим батальоном, товарищ подполковник. За первые сорок минут наступления батальон прошел около четырех километров и потерял убитыми не то семь, не то девять человек и еще, правда, процентов десять ранеными. Всё! Всё, товарищ подполковник!

«Не врет», — отметил про себя Ян с затаенной гордостью и… с досадой.

Да, потери в полку после такого боя малые. В июле — августе, отступая, мы теряли неизмеримо больше. И шикарно сказал Сашка про оркестр и про то, как хотели рукопашной… Но это не всё, отнюдь не всё.

Подполковник стал расспрашивать прежде всего об оркестре и полковой музыке. Гость из фронта хотел знать, как шли музыканты — строем или цепью, докуда дошли? Странный у него, однако, интерес, непрофессиональный. Скорее любопытство. На его месте полагалось бы интересоваться тем, как вошли в прорыв правее рощи Лань, развивая сорокаминутный успех полка, дивизионные, а следом и армейские силы. Вошли в прорыв… И раздвинули плечи! Не полк — армия тут ударила, и командующий, генерал-майор, выдвинул сюда свой НП.

Впрочем, Сашке об этом невдомек. Сашка джигитовал на своем коньке… Ему были известны такие подробности, о которых командир полка и не подозревал. Барабанщик в оркестре, оказывается, из польского джаза, а старшина Барабохин — композитор. Ян припомнил, что видел Барабохина в землянке, при свете сальной коптилки, с балалайкой и листом нотной бумаги. Ущипнет на струне ноту — запишет. Сочинял, стало быть, а балалайка заменяла ему фортепьяно. Способный, конечно, парень. И смелый. Влюбленный в свое дело — это высшая смелость. Но майор Небыл не умилился. Давным-давно, уже целую жизнь, он воевал, и это стало его делом. Когда он всыпал дирижеру десять суток, комиссар полка вступился за Барабохина. Попросил отложить… А там приехал член Военного совета, заслушался. И помиловал командир полка дирижера, как калиф Шехерезаду.