Алексей Пантиелев - Белая птица

Из-за черты фасада плавно выдвигался мощный фюзеляж, матово-серебристый и совершенно гладкий, без непременного прежде гофра. Волнистая обшивка в свое время была изобретением, сгустком упругости. Ныне гофр претит глазу, он обкрадывает скорость. Однако неужто эта громадина задумана как скоростная? Анна быстро припоминала, сравнивала: большие самолеты немцев, французов припадали брюхом к земле. А этот словно парил.

Потом она испугалась: в округлом боку фюзеляжа зияла уродливая темная каплевидная рана, и в ней, как при страшном открытом переломе, виднелись голые ребра и суставы груди и костяка птицы… Присмотревшись, Анна поняла: крылья, видимо, отняты, их повезут отдельно; Георгий говорил, что на них свободно можно играть в городки.

Между тем фюзеляж вытягивался и вытягивался, прямой, долгий, как копье. Наконец показался белоснежный крест хвостового оперения, тоже неожиданно высокий и на первый взгляд чрезмерно задранный, но редкостно изящный, н а й д е н н ы й, как крыло чайки или шея лебедя.

И вот она выкатилась вся, по-орлиному голенастая, на вытянутых стройных лапах шасси, с торчащим хвостом и оттого легкая, стремительная элегантная и словно бы недостоверная, не из белого металла, из белого пера. Глядя на нее, не думалось, что она весит много тонн. Глядя на нее, верилось: взлетит!

Анна стояла, непроизвольно выпрямляясь; ноги ее окрепли. Стояла и пела беззвучно: не-уже-ли? не-уже-ли?

Ну, здравствуй… здравствуй, птица из сказки, мысленно говорила она. Здравствуй и ты, человек с узенькой лысинкой на темени, сказочник. И здравствуй, Георгий Карачаев… и Федор Шумаков… и ты, завод без имени, номер — три цифры… и немыслимо дерзостная, грандиозная третья пятилетка!

Снег перестал. Кто-то неслышно подошел сбоку и замер рядом. Анна не повернула головы, еще издали почувствовав — это Сережа. Он подошел и ткнулся лбом ей в плечо, точно слепой. Лицо его было мокро. Он спрашивал:

— Ма? Ма?

— Да… да… да… — ответила она и опять подумала: как просто. Как хорошо.

Осветился асфальтовый двор. И весело было видеть, как он сегодня тесен. Белая птица с мягкой живой грацией разворачивалась на нем, косясь назад глазами-иллюминаторами, чтобы не задеть строений своим высоченным хвостом. Она нацелилась в узкие ворота, подняв высоко над забором сверкающую морду, и остановилась. Ей накинули на плечи, поверх моста, к которому крепятся крылья, брезент, точно шарф.

Что же… Счастливый тебе путь, птица! Прощайся с заводом.

Сейчас в сборочном, наверно, тоска, запустение, мусорок… Одиноко и уныло торчит в углу недостроенный и заброшенный глиссер — который уже год. Получился он нерекордный, а главный любит то, чего еще не видывали и не знавали.

Кланяйся, кланяйся, птица, думала Анна. И конечно, птица поклонилась.

Осторожно, словно бы вежливо она выдвинулась за ворота и вдруг пошла носом вверх, на крутой булыжный пригорок перед воротами, так, будто была уже на взлете. Истошно ревел и дымил крохотный муравей-тягач, таща ее на жестком трехугольном прицепе, сзади под колеса шасси той дело подкладывали большие стальные башмаки, а она взмывала, взмывала — без крыльев и моторов… Сережа вскрикивал. Анна счастливо смеялась, прижав его голову к своей груди. Летучая масса, летучие тонны, как говорил Георгий.

Тягач вытянул самолет на соседнюю улицу, неширокую, скромно освещенную, но без трамвайных проводов. Самолет заполнил ее своим телом от одного ряда фонарей до другого, но катился легко, мягко, плавно, словно бы лениво.

— Одерживай! Одерживай! — кричал радостно, гордо и страшно Федор на водителя тягача.

А Анна думала, глядя на шасси: шарики, шарики… первая пятилетка… И со щемящим сердцем вспоминала Веру Виткову, свою соперницу в прыжках с парашютом, тоже маленькую, застенчивую. Это Вера их делала. Ее руки, шершавые, загрубевшие на шлифовке, создавали этот скользящий, текучий, божественно красивый ход…

Ехали не спеша, и, когда выехали на Садовую, за самолетом, несмотря на ночь, уже шла толпа. У Красных ворот Анну и Сережу все же встретила тетя Клава и молча, важно пошла с ними, утирая платочком рот. Она взяла зонтик, но не раскрыла его; Анна и Сережа с почтением повели ее под руки. Близ Сретенки их догнала Зинаида в новом нарядном платке… Всю дорогу говорили о том, что японцы… что немцы… и даже финны…

А птица плыла, сияя белизной в ночном небе.

На просторной Садовой было спокойней, снег растаял, и Федор подошел к Анне. Ее давно уже приметили и другие люди с завода. Ей кивали дружелюбно, сочувственно, и лишь один прикинулся, что не узнает ее: инженер, коллекционер замков.

— Ну как? — спросил Федор шепотом, прикуривая на ходу.

— Вот, иду, — ответила Анна, не чувствуя под собой ног.

— Ну нет! Это не все! Ты же не знаешь… чего мы ждем… — проговорил Федор с угрозой и убежал к тягачу.

Вскоре он вернулся; до поворота на Ленинградское шоссе он подходил еще несколько раз, и Анна услышала в самом деле великие новости. Будет съезд, Восемнадцатый. И будет новый Устав партии — конец чисткам и голосованию списками.

Последнее время на заводе серьезно поговаривают о том, что главный невиновен, что он не шпион, что Сталин спас его от расстрела; должны его и вовсе оправдать. Снять с завода пятно.

— Да будет тебе известно, — сказал Федор, — окна верхнего этажа ЦКБ открыты, шторок нет и провожатых при тех, кто спускается с четвертого этажа в цех, не видно. Кончился этот срам. Ну, а дальше ясно, что будет.

Анна с судорожной силой сжала руку Федора, скорей опираясь на него, нежели благодаря. Дальше ясно, что будет… Наверно, он боялся сглазить, сказав: приедет Георгий.

У площади Маяковского Федор подошел в последний раз и сказал, что Испания гибнет. Республика задыхается в петле окружения. Вряд ли ей сдобровать. И еще сказал Федор, что в самом центре Европы совершилось такое, чему имени нет и чему дано вечное клеймо — Мюнхен. Федор видел кинохронику: женщины, старики стоят вдоль улиц в Праге, лица исковерканы рыданьем, а руки подняты ладонями вперед по-фашистски. Федор выругался непотребно, говоря об этом, и Анна не поморщилась. Потом он показал взглядом на птицу. Анна поняла его без слов: этот самолет не ТБ-3; если будет такая нужда, он долетит без посадки до Берлина, долетит и вернется.

Анна вспомнила шестое августа, Хасан, день авиационного удара… и закрыла лицо рукой, увидев ясно, как из бомбового люка — жуткого зева в брюхе самолета — вываливается не бомба, а она сама, обложенная толстыми пирогами двух парашютов; за ней валятся другие, десяток за десятком, и парни и девушки, с автоматами Дегтярева, а в воздухе, точно в воде реки Урал, взметываются фонтанчиками строчки пуль. Анна видела себя над Прагой, где вдоль улиц стояли несчастные женщины и старики. Они ждали самолетов с востока, и там она хотела бы быть; этого она хотела не меньше, чем встречи с Георгием.