Алексей Пантиелев - Белая птица

Близ площади Сережа поразился, как скоро, легко он дошел. Он не спрашивал, в какой дом войти. Подтянул штаны, почесал нос и толкнул первую дверь, тяжелую, на тугой пружине, заметив в дверном стекле: Маша не отстала…

За дверью стоял молодой красивый пограничник с четырьмя треугольниками в зеленых петлицах. Значит, старшина. Сережа встал стройно, отдал ему пионерский салют и громко спросил:

— Скажите, пожалуйста, это правда, что мой отец… (он проглотил одно слово) всего народа?

Старшина замахал руками:

— Нельзя сюда… Домой ступай, у матери спросишь.

— Матерь больна, — сказал Сережа грудным голосом, чтобы не подумали, что он жалуется.

Подошел другой старшина и велел Сереже идти направо, в такой-то подъезд, встать к окошку и там спросить. Сережа растерянно повторил: «Подъезд, да?», и другой старшина пошел его проводить.

У окошка, маленького, в глухой стене, стояла очередь дяденек и тетенек, но Сережу пропустили вперед. Он вытянулся на носках и задал свой вопрос, не видя, кого спрашивает. В окошке показалась женская голова в беретке с красноармейской звездочкой и скрылась. Сбоку отворилась дверь, вышел командир с тремя кубиками в петлицах, строго посмотрел на Сережу.

— Иди сюда. Что ты здесь ходишь? Кто тебя послал? Нечего тебе здесь делать. Пойдем, пойдем отсюда! Этого еще не хватало…

Сережа подумал, что опять попал не в тот подъезд, и собрался идти в другой, когда подошел командир с двумя шпалами в петлицах — майор! Сережа тотчас смекнул: это уж не простой пограничник, настоящий чекист… В руках у него была кожаная папка, а в ней, конечно, «дело». Он шел мимо, но увидел Сережу и узнал его, сразу узнал, чему Сережа нисколько не удивился.

Старший лейтенант что-то сказал майору по секрету. Майор кивнул, глядя Сереже за спину:

— А это… кто?

— Это моя жена, — сказал Сережа.

Старший лейтенант рассердился.

— Ты что, сюда в куклы пришел играть?

Но майор перебил его.

Они поднялись в лифте на второй этаж. Пришли в огромную комнату… Окна в той комнате были занавешены сверху донизу белыми сборчатыми шторками, как у мамы, а пол такой гладкий, чистый и блестящий, что на него жалко было ступить ногой.

Майор долго-долго расспрашивал про мамину болезнь, про дедово письмо и даже про Богубёга и про зеленку, а сам ничего не говорил. Наверно, старшему лейтенанту надоело слушать, он ушел.

Майор достал из стенного шкафа пальто, самое обыкновенное, не похожее на шинель, зачем-то надел его, потом надел на голову не фуражку, а кепку и принялся застегивать пуговицы на пальто, не бронзовые и без звездочки.

Сережа встревожился: зачем же он одевается? И тут только заметил, как смотрит на него майор: с улыбкой, но не обидной, а словно бы затаенной и что-то говорящей ему одному, чтобы не услышала Маша. Все время майор ему так говорил, а он не видел. Как жалко.

Потом Сережа увидел у себя в руках блокнотик в глянцевитой коричневой картонной корочке. Такой же блокнотик прижимала к груди Маша. Сережа почувствовал, что сейчас запустит блокнотик майору под ноги, побежит, упадет, закричит.

— Тихо, тихо. Дисциплинка! — сказал майор, перестав улыбаться.

Маша потянула Сережу за рубашку сзади, и он подался к ней спиной, уступая ей и заслоняя ее.

— Слушай меня внимательно, — сказал майор, — как я тебя слушал… Кого ты любишь, скажи? (Сережа удивился: «Зачем он так спрашивает?») И кого твой отец любит больше всех и будет любить, пока он жив… а он умеет любить…

— Знаю! — ответил Сережа, дрожа оттого, что все понял, и еще более оттого, что дальше поймет.

— Она самая умная, самая сильная, всех умней, всех сильней, — сказал майор.

— Красивая! — вскрикнул Сережа фальцетом. — Всех!

Майор потряс головой, чтобы Сережа его не перебивал.

— Слушай, слушай, что тебе говорят. Она все знает — лучше меня, больше меня. Крепко запомни это. Будешь помнить? И не я… она тебе скажет про отца всю правду. Соображаешь хоть что-нибудь? О н а! Кого любит твой отец. И ты! И я люблю.

Сережа с восторгом смотрел на майора. Смотрел, онемев от любви к нему. Грудь у Сережи пела, как у мамы в ту памятную ночь: больше меня, лучше меня… Он не мог понять, как это может быть, чтобы мама знала все больше и лучше, чем чекист, настоящий чекист. Но было это так здорово!

— Ну вот, — сказал майор, как отец год назад на заводе, и они пошли по белой лестнице вниз и вышли на улицу.

Вскоре Сережа приметил, что за ним и Машей, шагах в двадцати, иногда ближе, иногда дальше, идет их майор в пальто и кепке. И по улице Дзержинского он шел, и по Сретенке, и по Пушкареву переулку. Майор шел, сунув руки в карманы, и Сережа — так же. Всю дорогу Машка молила: «Бежим, Сереженька, ой, бежим…», а он шептал ей сквозь зубы: «Не смей оглядываться, тебе говорят!»

У Сережиного дома, в проеме ворот, они остановились. Майор, не взглянув на них, не останавливаясь, прошел дальше, как будто не замечая их. Сапоги его тихо поскрипывали.

Он спустился к Трубной улице, и его было видно сперва по колена, потом по пояс, потом по плечи…

У Сережи выступили на глазах слезы от желания пойти, побежать за ним, без оглядки, куда бы он ни пошел. Нельзя. Можно только любить и помнить.

Это было в субботу. А в ночь под воскресенье, после тяжелого, длинного рабочего дня, майор в обыкновенном пальто и драповой кепке, Семен Петрович Николаенко, пришел домой и написал на имя наркома письмо, а по служебной форме — докладную о том, что (первое) опротестовывает следствие, которое ему поручено и которое он намеренно затягивает, как беспочвенное и бесплодное, — по делу Героя Советского Союза Г. Г. Карачаева, (второе) берет на себя целиком и полностью всю ответственность за то, что Карачаев — не перебежчик, (и третье) настаивает на принятии надлежащих государственных мер по вызволению Карачаева, который с честью выполнил наше исключительной важности задание и по имеющимся данным не был в плену, а подобран французским рыболовецким судном в открытом море (район о-ва Майорка) и интернирован во Франции, предположительно — в Алжире. 30.XI.38. Подпись.

Резолюция на докладной: доложить мне лично. Подчеркнуто четырежды: один раз, второй, третий, четвертый. И вторая резолюция: «Немедленно под суд этого мерзавца. Фриновский».

Поздним сумрачным, уже зимним утром она обнаружила, что спала без сновидений, спала и проснулась.

Это ее удивило. Часы показывали девять с четвертью! Остановились? Нет, идут. Прежде они бросались ей в глаза в час, в три, в пять… Сколько же она проспала?

На столе стояли хлебница и сахарница, чашка с чайной ложкой и суповая тарелка. Ах, тетя Клава… Палочка-выручалочка! Значит, чай Сережа пил и съел что-то горячее. Он в школе. Посуду, однако, бросил.