Владимир Комиссаров - Старые долги

Бог ты мой, какая-то безнадежная конференция, надутые умники, разжевывающие всем известное, а тут ощущение вечности. Иннокентий Павлович не стал ничего объяснять Юрчикову. До этого надо было дойти самому, в какой-то миг понять.

У костра между тем совсем разыгрались: вздумали исполнять ритуальный индийский танец на горящих углях босиком.

— Разложенцы, маразматики, — ворчал Иннокентий Павлович, с интересом наблюдая, как решительно принялись гости разгребать жар. — Останетесь без бюллетеня, не надейтесь, это не производственная травма!

Но его не слушали; в красной полумгле уже замелькали чьи-то босые ноги, и Иннокентий Павлович заорал, вскочив:

— Невежды! Я же десять лет назад обсчитал этот танец! Девять переменных, включая социальное происхождение! Пятки должны быть толстыми!

— Ерунда! — уверенно отвечали из темноты. — Юрчиков твои расчеты проверил. Липа! И сам ты ходил в позапрошлом году. Давай, ребята, разувайся…

— Ну давайте, — согласился Иннокентий Павлович. — Только учтите: девять переменных, а сегодня десять. Дровишки с гвоздями. От старого сарая доски, — злорадно добавил он.

— С того бы и начал!

— А Юрчиков, значит, проверял? Не доверяет авторитетам? — сказал Иннокентий Павлович. — Это мы зафиксируем. Между прочим, уходит от нас Юрчиков.

Ему никто не ответил. Молчание затянулось, стало неловким, потом неодобрительным и даже осуждающим. Наконец кто-то не выдержал:

— Да, жалко Юрчика…

— Кто мог ожидать, а? — ничего не замечая, жизнерадостно воскликнул Иннокентий Павлович.

— А чего ты ожидал? — ехидно спросили сзади.

— А он ожидал, что Юрчик всю жизнь на них, бессмертных, будет спину гнуть, — еще более ехидно подсказали сбоку.

— Вы что, очумели? — рассердился Билибин.

Но тут все зашумели разом. Вспомнили, как Юрчиков предсказал в прошлом году поведение «Марты» в магнитном поле — блеск! — никто не верил, сам Иннокентий что-то мычал, а Гена точно выдал, до десятитысячных… И такого железного парня четыре года на побегушках — сходи туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что! Хреновина: прекрасно знают, куда и что! Идеи не продаются, зато покупаются! За сто двадцать рэ в месяц плюс тридцатка премиальных в год. Ему бы условия создать… А теперь что? В канцелярию, на телефоне работать? Примитивный приборчик! И еще некоторые с наивными глазками удивляются: не ожидали от Юрчикова!

— Да я-то здесь при чем? — вскипел Иннокентий Павлович. Вскочив, он провел ладонью по лицу, словно опасаясь, что останется на нем хотя бы тень прежнего беззаботного выражения. — У меня Юрчиков на побегушках? Перепились, что ли?

— Ну, это уже того! Это уже, извиняюсь, хамство!

— В давние времена нашего славного предводителя Иннокентия Мудрого, да святится имя его, — загнусавил чей-то тенорок, — спросили, что сотворить с человеком, который на дружеском застолье почнет хамить. И изрек тогда Иннокентий Мудрый: такого человека надобно взять и отнести на десять сажен, дабы не портил своими зловонными речами благоуханье дружеской беседы…

— Не трудитесь, я сознательный! — со злостью проговорил Иннокентий Павлович и шагнул в сторону.

Он слышал встревоженные голоса: «Иннокентий! Иннокентий Павлович!» — и еще голоса, упрекавшие друг друга; ему стало стыдно, он вернулся.

— Шуток не понимаете, — проворчал, пряча глаза, хотя было уже совсем темно. — Пойду пройдусь.

Институтский городок остался далеко позади, прошумел и замолк лес, потянулась дорога через поле, впереди замелькали огни совхоза — Билибин все шел, то успокаиваясь, то снова негодующе фыркая. Наконец он остыл настолько, что смог подумать здраво: чего они, собственно, пузыри пускали с этим Юрчиковым и чего он, собственно, взорвался? Конечно, ребята хамят, пора кончать с фамильярностью, не соображают… С Юрчиковым же он всегда находился в наилучших отношениях: талантливый парень — и вообще!.. Несколько раз Билибин просил его оформить данные, Соловьев не возражал. Так Гена же с радостью, за честь посчитал. И любой другой на его месте. Уходит Юрчиков. Ну и что? На самостоятельную работу. Интересную. Сам же говорил.

Словно припоминая смутный сон, Иннокентий Павлович увидел институтский коридор, долговязую фигуру Геннадия: «Возьмите меня к себе!» Ах вот что! В канцелярию уходит, к бумагам, к телефону! Он присвистнул: дела-а!

Все суета сует, каждый день решается чья-то судьба, так было, так будет, но — мимо, мимо, иначе не сумеешь заметить главное, то, что определяет судьбу не одного человека, а целых поколений. Дорога каждая минута! И бесценно, когда ты принадлежишь не себе, а будущему.

Пока они с Юрчиковым бродили по древнему литовскому замку, ощущая вечность и свою причастность к ней, конференция началась. Иннокентия выбрали в президиум и тотчас, едва он объявился, попросили занять свое законное место. Конференция проводилась в городском театре; высмотрев из-за кулис крайний, единственно свободный стул, Билибин застенчиво прошмыгнул по сцене, уселся и стал добросовестно вникать в суть происходящего. Однако мыслями он был все еще там, у стен замка, и мысли у него поэтому шли глобальные, никак не меньше. Например, он думал о том, что история человечества — понятие совершенно условное, а есть история людей, миллиарды историй, которые время выпаривает в своем котле, пока не останется на самом донышке эссенция, густой сироп, годный для учебников. Интересно, что останется потомкам от нашей эпохи? Ого-го! Котла не хватит!

Он тотчас же представил себе неведомого потомка, который будет судить о нашей эпохе, — парня в легкой куртке и шортах, с нахальным и умным прищуром глаз. Парень сидел на стене древнего литовского замка, болтал ногами и смотрел на Билибина вопреки ожиданиям неодобрительно. «Ну и даете!» — сказал потомок. «А что?» — спросил Иннокентий Павлович. «На хрена ты сюда припер? Зачем время теряешь? Послушай, какую бодягу докладчик развел». — «Все сидят». — вяло отозвался Иннокентий. «Сидят! — развязно продолжал потомок. — Вон тот, лысый, который справа, — этого я понимаю. Ему во как надо выступить. Чтобы фамилия в отчете мелькнула. И этот, который рожи рисует… Этого хлебом не корми — дай в президиуме покрасоваться. Но они уже давно того… кончились. А ты?» — «Не трепись! — возразил Иннокентий. — Вон Иващенко и Стецкий. Сидят ведь!» — «Маются! — отрезал потомок. — Стецкий, кстати, с женой недавно поссорился, сбежал, отдыхает». — «Ладно! Не учи, молод еще!» — «Во-во! Неотразимый аргумент!»

Иннокентий Павлович, рассердившись, прогнал прочь своего наглого потомка, а вместе с ним глобальные мысли и вновь попытался слушать докладчика. К сожалению, потомок оказался прав. Вскоре Билибин понял, что опять отвлекся; теперь он следил за Иващенко и Стецким, пытаясь понять по их лицам: мучаются они или нет? В зале было темновато, горели лишь нижние боковые светильники, задача перед Иннокентием стояла нелегкая. Помнится, он еще подумал: почему бы и верхний свет не включить?