Владимир Комиссаров - Старые долги

Калинушкин попытался представить себе нынешнего важного, начальственного вида гражданина Соловьева в образе парнишки во дворе низкого и длинного, как казарма, каменного дома у вокзала, но у него ничего не получилось.

— Нет, позабыл, — признался он.

Калинушкин и самого-то Николая помнил по тем годам смутно. У матери на руках четверо, он, Сашка, самый старший, отец с войны на костылях вернулся — не до игр было. Так что они с Фетисовым познакомились по-настоящему, когда Калинушкин в милицию пришел…

— Это мне все равно, местные они или какие, — сказал участковый. — Цветы у Билибина оборвали третьего дня. Ничего не слышал?

— Цветы-ы? — протянул Николай удивленно и недоверчиво. — Делать вам, я гляжу, нечего в милиции. Цветы!

— Ну, это нам лучше знать, что делать! — обиделся Калинушкин. — Я спрашиваю: ничего не слышал?

— Да откуда же, Иваныч! Вон, поди, Пашка нарвал да продал. На кино.

Фетисов ухмыльнулся. Пашка, потупившись, светился нежной, застенчивой улыбкой.

— Какие цветы, дядя Саша? — спросил он вкрадчиво.

— Дорогие, — хмуро ответил Калинушкин. — Мохнатые такие… Нездешние.

— Я у пацанов наших спрошу.

— Он спросит! — закричал Фетисов радостно. — Ох, артист! Не верь ты ему. А может, не в цветах дело? — добавил Николай, понизив голос и опять трезво и хитро глянув на участкового.

— Больше ничего. Цветы.

Последняя надежда исчезла. Александр Иванович помрачнел, отяжелел лицом.

— Брось, — сочувственно произнес Фетисов. — Да я тебе каких хочешь достану. Вернешь Кешке, чтобы не гавкал, и конец! Или хочешь, я с ним столкуюсь?

«Дело! — подумал лейтенант. — Найти бы такие же!..» Он немного приободрился, но виду не показал. Не попрощавшись, сказав, что зайдет еще, отправился к Билибину. Вслед ему Фетисов заорал:

— Иваныч! Готовь к вечеру бутылку — будут тебе цветы!

Иннокентий Павлович сначала не мог понять, чего хочет от него милиционер.

— Какое хищение? — переспросил он. — Пойдемте посмотрим. Ах, цветы? Черт, действительно! — Он подошел к клумбе, пожаловался: — Не хамство, а? Они знаете какие — только что не разговаривают, а все понимают! — говорил Иннокентий Павлович, снимая с кителя Калинушкина прицепившийся сухой листик. — Идите, идите, хозяйничайте! — махнул он рукой гостям. — Я сейчас! А вы откуда узнали?

— В управление был сигнал, — вздохнул участковый. — Приказано найти. Протокол надо составить.

— А нельзя как-нибудь в другой раз? — сморщился Иннокентий Павлович. — Денька через два?

— Денька через два мне о результатах приказано доложить.

Они сели в беседке составлять протокол, но это оказалось делом нелегким, потому что Иннокентий поминутно вскакивал, бегал к гостям, чтобы распорядиться по хозяйству. Калинушкин гулко кашлял, напоминая о себе, и тот спешил в беседку, извинялся, но вскоре опять исчезал. Наконец лейтенант не выдержал.

— Нехорошо получается у нас, гражданин Билибин! — сказал он с обидой. — Я, конечно, понимаю: вы ученый, большой человек. Только у каждого своя служба. У вас своя и у меня своя. Вот вы шум какой подняли насчет своих цветов, в управление сообщили. Меня за них уволить грозятся… А вы бегаете!

Иннокентий Павлович растерялся. Нужно было бы рассердиться: с ним в таком тоне уже давно никто не разговаривал, если не считать продавцов в магазинах, пассажиров в переполненном автобусе — вообще людей, которые не знали, что перед ними Иннокентий Билибин. Он все-таки рассердился:

— Во-первых, уважаемый, я никуда и ничего не сообщал. Не имею такой привычки! Во-вторых, никакого шума, как вы изволили выразиться, не поднимал. И потом… — Тут он собирался сделать замечание насчет недопустимого тона лейтенанта, но вместо этого воскликнул: — Что за чушь! За что уволить?

Калинушкин, едва Иннокентий Павлович заговорил, тоже весь ощетинился. Еще бы! Здесь веселились, хохотали, неподалеку раскладывали костерок, нанизывали куски мяса на железные прутья, звенели бутылками, а его, Калинушкина, грозятся снять с должности за пять лет до пенсии из-за цветов, про которые тут и думать забыли! Но и он, как только что Билибин, смешался от последних слов собеседника, от их недоуменной участливости.

— На кого подозрение имеете? — спросил он тем не менее сурово, как будто Иннокентий был не потерпевшим, а виноватым. — Может, кто заходил, интересовался?

Иннокентий Павлович заерзал на скамейке. Что он мог ответить? Никто не заходил, не интересовался? Шоферы? Компания у ограды пела про цветы? Тогда уж лучше шоферы — они не местные, колесят теперь невесть где, ищи ветра в поле. Тем более что именно о них подумал Иннокентий в первую очередь, увидев разоренную клумбу.

— Шоферы заходили под вечер… Ночевали тут. Проездом. Но вряд ли. Симпатичные, знаете ли, ребята.

— Верно. Ночевали, — вспомнил Калинушкин, оживившись. — Когда обнаружили хищение? Утром? А когда эти уехали?

— Слушайте, товарищ милиционер, — сказал Иннокентий. — Давайте так сделаем: вы составьте бумагу, а я напишу — претензий не имею. И разойдемся полюбовно. Можно так?

Александр Иванович не сразу оценил это предложение и даже воспринял его как еще одну попытку потерпевшего улизнуть поскорей к гостям, но, по счастью, не поддался чувству негодования, вновь поднявшемуся в нем, и тогда предложение Билибина открылось перед ним во всей своей естественности и глубине.

— Если претензий не имеете, тогда конечно. Это можно, — важно произнес он. — Протокол я потом оформлю, вы только черканите внизу: мол, так и так.

Пока Иннокентий Павлович писал на протоколе свой отказ от претензий, участковый присматривался к нему, пытаясь узнать в нем земляка. Ему хотелось заговорить с Билибиным совсем по-другому. Сначала спросить: верно ли, что тот местный, ярцевский? И если Фетисов не соврал или не напутал, вспомнить детство, городишко, каким он был раньше, общие знакомые, может, найдутся… Словом, поговорить по-людски, не злобиться, не бросаться друг на дружку, как сейчас. А потом уже перейти и к главному: узнать, какая у Билибина специальность; если подходящая, предложить ему научную мысль, которая с некоторых пор, а именно после того, как он посмотрел в прошлом году по телевизору передачу про космические полеты, не давала Александру Ивановичу покоя. Но теперь, конечно, не время было. И лейтенант, взяв со стола бумагу, бережно уложив ее в планшетку, откозырял Билибину.

— Постойте! — воскликнул Иннокентий Павлович, уцепившись вдруг за планшетку, откуда высовывалась растрепанная и увядшая головка цветка, сорванного Калинушкиным третьего дня. — Значит, вы нашли?

Участковый смущенно заправил цветок в планшетку, сказал сурово:

— Пришлось у вас изъять в ходе следствия… На время. Для опознания.