Владимир Комиссаров - Старые долги

Лейтенант с сомнением поглядел на багровую физиономию нарушителя.

— Врешь? — небрежно спросил он.

— Ну, вру так вру, — уже совсем спокойно ответил Николай, который в долголетнем общении с заказчиками стал знатоком тончайших движений человеческой души, когда эта душа пытается за равнодушной небрежностью скрыть свою кровную заинтересованность.

— Так. Завтра. Ладно, посмотрим. А если опять врешь — гляди!

И Калинушкин, опять погрозив Николаю не то пальцем, не то кулаком, вышел со двора, сердито хлопнув калиткой.

— У-у, милиция! — перевел дух Николай. — Носит тут тебя нелегкая. Что я ему завтра-то скажу? А-а, придумаю…

И Фетисов, порядком уставший от всех волнений, которые выпали на его долю за последние полчаса, заспешил домой.

— Клаш! — крикнул он весело. — Клашка, любочка моя, сбегай за бутылкой, а?

Гена Юрчиков всегда был человеком решительным. Прошлой осенью, когда он плыл с туристами по таежной реке, их плот завертело на пороге меж валунов, и вся шарага попрыгала со страху в воду, он один остался, изловчился, причалил к берегу. А на плоту, между прочим, было все их продовольствие и вся одежонка. И пробирались они глухоманью, и уже подмораживало по ночам.

Однако сейчас Геннадий чувствовал себя в высшей степени неуверенно и неуютно. Хуже нет, когда ставится под сомнение важное решение, принятое, обдуманное со всех сторон. Он уже смирился с мыслью, что придется уйти из института, начать новую жизнь. И вдруг странный вопрос Иннокентия Павловича: не раздумал ли работать вместе с ним? От нечего делать такие вопросы не задают. Ребята, перед тем как заперли его в пустом доме, внушали: поговори с Билибиным, поговори, не дави фасон; Иннокентий играет честно: от каждого по способностям и так далее; если он возьмет, считай — все! Такую разработочку подкинет — ни спать, ни есть не захочешь…

Хватит! Уже говорил…

Как это ни удивительно, Иннокентий Павлович не знал, что станет физиком, до тех пор, пока не стал им. Увлечения его в юности были многообразны и проявлялись столь блистательно, что, несомненно, любое из них могло бы стать делом всей его жизни.

Гена Юрчиков с детства знал свою судьбу.

Лет до двенадцати жизнь Геннадия если и отличалась от жизни сверстников, то лишь одним обстоятельством: на его руках росла сестра — беленькое голубоглазое существо, очень приятное по мнению окружающих и очень вредное по мнению самого Юрчикова. Родители с утра до вечера пропадали на работе, сестра ходила в детский сад. Два дня ходила, две недели, как положено, болела дома. И Генка должен был кормить ее, даже порой стряпать, с тоской глядя в окно на друзей, с воплем гоняющих во дворе шайбу. Геннадий считал, что сестра старается болеть почаще, чтобы не ходить в детский сад; чувства, которые он испытывал к ней, были крайне противоречивы.

Но как раз ее нужно считать первым звеном в той цепочке событий, которые определили судьбу Гены Юрчикова. Когда сестре пришла пора осмысливать мир, град извечных детских вопросов обрушился именно на Геннадия. Вопросы она задавала сериями: как летают птицы, отчего вода льется, зачем собаке четыре ноги, если можно ходить на двух, и куда исчезает сахар в чашке с чаем? Не имея опыта взрослых, хладнокровно парирующих: «Вырастешь — узнаешь!», Гена кричал на сестру или просто давал ей тумака. Однако на другой день она, как ни в чем не бывало, снова принималась скакать вокруг брата, выкладывая очередную серию: почему огонь жжется, отчего бывает ветер и из чего делается песок?

Отделавшись тем или иным способом от сестры, Геннадий мрачно мешал ее кашу в кастрюльке или, засучив рукава, мыл посуду и со злостью думал: «Черт его знает отчего!» Он сам не так давно задавал другим такие же вопросы и еще не полностью потерял к ним интерес, что, очевидно, случилось бы скоро, если бы не особые обстоятельства его жизни.

Бывало, он находил ответ на какой-нибудь из проклятых вопросов, сверливших ему голову. Чаще всего это происходило в школе на уроках. Учительница рассказывала, например, о воздушных течениях в атмосфере, и Геннадий вдруг чувствовал, как это течение обдувает его восторженным холодком: он понял, отчего бывает ветер! Но больше он уже ничего не слышал до самого конца урока. Счастливые маленькие открытия начинали роиться вокруг главного: сквозняки, гуляющие по комнате при открытых форточках и дверях, когда проветривали класс, сливались с теми гигантскими сквозняками, что проносились над планетой; пестрая лента дыма из заводской трубы, торчащей как раз напротив окна, возле которого стояла парта Юрчикова, тоже уносилась горячим сквозняком под Самые облака… «Юрчиков! Повтори!» — раздавался над ухом строгий голос учительницы. Гена вскакивал, бормотал некстати про сквозняки и про дым… Двойки посыпались на него одна за другой. Мать вызывали в школу. «Очень странно ведет себя на уроках, — жаловались учителя. — Совершенно не может сосредоточиться». Кто-то посоветовал ей поводить сына по докторам. Геннадию морили глистов, прописывали укрепляющие лекарства; пошептавшись с матерью, назначали гимнастику и холодные обтирания. Все было бесполезно. «Что с тобой, сынок?» — жалобно спрашивала мать. Он не мог ответить, даже если бы хотел. Как объяснить, что в нем проснулась уснувшая было детская страсть задавать надоедливые вопросы «почему» и «зачем», с той лишь разницей, что теперь он задавал их сам себе и сам страдал, не в силах большей частью дать вразумительный ответ? Много позднее, уже в институте, Геннадий, вспомнив свои давние ощущения, сформулировал их так: как если бы молодой человек, не довольствуясь фотографией своей любимой, упорно добивался бы и ее рентгеновского снимка.

Если Геннадий находил все же ответ, он нес его не домой — родители устало отмахивались, а сестра ничего не понимала, не к товарищам — им было неинтересно и некогда. Побрякивая бидоном, Гена спешил в очередь за молоком или за мясом в ближайший магазин. Хвост ее всегда вился на улице, Геннадий занимал место и, чуть выждав, вступал в разговор. «По радио передавали, — говорил он пританцовывающим от мороза старушкам, — сегодня пятнадцать градусов ниже нуля. Ветер умеренный. Откуда он берется только, этот ветер?» — «Да ведь кто знает, — вздыхали, поеживаясь, старушки. — На то и ветер. Дует…» Тогда-то Гена и излагал свои соображения. «Разница в давлении, — объяснял он, захлебываясь от поспешности. — В одном месте высокое, в другом — низкое!» На некоторое время Гену оттесняли в сторону, потому что старушки заинтересованно начинали жаловаться на свое высокое или, наоборот, низкое давление, но в конце концов Юрчиков умудрялся опять вклиниваться в их разговор. «Теплый воздух — высокое, холодный — низкое. Получается вроде сквозняка…» И хотя в очереди кто-нибудь немедленно начинал вспоминать, как прошлой осенью на сквозняке продуло знакомую продавщицу — до сих пор не разогнется, Гена торжественно заканчивал: «Вот он, ветер-то, откуда! Из теплых мест в холодные, а из холодных — еще дальше!» Старушки с уважением кивали головами. Очередь за молоком двигалась быстро, и Юрчиков обычно объяснялся кратко, экономя время. Иное дело — за мясом, тут приходилось стоять подолгу, он имел возможность осветить вопрос обстоятельно.